Ржавчина в крови

невиновного.

Но ничто не мешает мне представить, будто я ответил ему по-другому, рассказал всё, сделал своим особым исповедником.

Брат Лоренцо, пришедший, чтобы исправить свою ошибку, мою ошибку с помощью склянки для забвения. Привет тебе! Избавь меня от моих прегрешений! Теперь, пока ещё есть время. Прежде чем забуду забыть.

1. КАСТИНГ

Шёл 1967 год, и площадь Пикадилли, похоже, превратилась в центр всего мира — того яркого, сверкающего мира, который ещё позволял надеяться, что грядёт какое-то лучшее общество, всеобъемлющее и во всех отношениях лучшее.

Теперь Лондон уже не походил на тот город, где десять лет назад я снимал свой первый фильм Гамлет в Лондоне. Тогда его тоже окутывал туман — туман прошлого, — но Лондон готов был пробудиться в будущем. И он пробудился наконец. Широко открыл глаза и нас тоже заставил оглядеться, отчего перехватило дыхание и возникло желание броситься в сумасшедшую толпу, смешаться с людьми в ярких одеждах, с аляповатым макияжем и экстравагантными причёсками.

Так что теперь я возвращался в Лондон, как блудный сын, опустив голову, чтобы получить у Англии то, что лишь она могла дать мне, — Ромео и Джульетту.

Три года работал я над проектом экранизации трагедии самых несчастных на свете влюблённых. Три года ломал голову над тем, как лучше отразить исторические корни произведения, и задумал поручить роли главных героев подающим надежды итальянским актёрам.

Из-за неожиданного и глупого желания взять националистический реванш даже стал подумывать, не изменить ли фамилию Капулетти на Каппеллетти, согласно её изначальному звучанию, которое приводят Данте, Луиджи Да Порто и Маттео Банделло.

Но всё же я успел вовремя отказаться от такого решения, чтобы не выглядеть глупцом и не нарушать внутреннего равновесия между итальянским антуражем и английским языком трагедии, отдав Италии её итальянское, а Шекспиру его шекспировское. Вот таким образом я и решил, что мои ребята должны быть англичанами, иметь мягкое, благородное произношение и традиции Глобуса в жилах.

В марте мне позвонила из Лондона организатор кастинга и потребовала: «Вылетай первым же рейсом. Я нашла тебе Ромео».

Стало любопытно, ведь собеседования начнутся только через пару недель.

Мне пришлось немало побороться, чтобы отстоять свой выбор: я твердо решил поручить главные роли пусть даже совсем неизвестным, но непременно молодым актёрам, не старше двадцати лет. Мне надоели Джульетты в морщинах и с тоской во взгляде и Ромео с залысинами и колючей бородой.

— Как его зовут? — только и спросил я по телефону, надеясь, что в имени хоть как-то отразится ожидаемое.

— Френсис Фремптон, — ответила Леда.

И с именем Френсиса Фремптона в мыслях я отправился во Фьюмичино, поднялся по трапу в самолёт, опустился в кресло и посмотрел в окно на мелкий дождь, который затягивал серой пеленой взлётную полосу.

Спустя два часа, пролетев почти две тысячи километров, я оказался на Чарринг-Кросс[2]. Волнуясь, полный надежд, позаботившись об аккуратном проборе, с чемоданом в руке, я поднял руку, желая взять такси, но пришлось едва ли не бежать за ним до светофора, где машина притормозила прямо в луже.

Я попросил отвезти меня в гостиницу, где останавливался всякий раз, когда приезжал в Лондон. Теперь уже не помню, что это была за гостиница, хотя припоминаю какую-то вывеску на гранитном фасаде. Зато как сейчас вижу кривую ухмылку портье — высоченного, почти двухметрового роста индийца в униформе бордового цвета. В полном соответствии со своим классовым положением он привык склонять голову.

В холле я столкнулся с толпой журналистов, которые преследовали какую-то весёлую, смеющуюся девушку с короткой стрижкой и с тощими, как спички, ногами. Пробегая мимо, она приветливо кивнула мне, и я подыграл ей, хотя мы никогда в жизни не виделись.

Я взял у портье ключи и записку, которую мне оставила Леда. Она хотела, чтобы я приехал к ней в офис на следующее утро, как только встану. А теперь мне надлежало отдохнуть.

Войдя в номер, я положил чемодан на стул и принялся изучать программу своего пребывания. Меня ожидали сумасшедшие дни, следовало вооружиться мужеством и терпением. Я решил, что задержусь в Лондоне, с тем чтобы, не откладывая в долгий ящик, начать кастинг. А потом, когда вернусь в Италию, разрешу последние производственные проблемы — найду подходящие для съёмок места и до конца укомплектую съёмочную группу. И тогда, если всё пойдёт по плану, начну съёмки. Летом, с благословения солнца и под аккомпанемент цикад.

Подойдя к окну и отодвинув штору, я увидел Оксфорд-стрит. Начался дождь, но пока ещё не видно ни одного зонта — похоже, люди привыкли мокнуть. И тут я вдруг понял, что забыл, как зовут того возможного Ромео, которого нашла Леда. Что это, знак судьбы? Означает ли это, что отвергну его? Хэмптон? Кажется, Френсис Хэмптон зовут его. Мне стало тревожно.

Я переоделся, надел белую водолазку и английский костюм, который купил к Рождеству, лишь бы не думать больше о подарке под ёлку.

Предоставив друзьям и близким развлекаться где угодно, в тот раз я встретил Рождество в одиночестве, в надежде, что Федерико приедет ко мне из Марокко. Но старый Maypo Одини, которого в нашей среде прозвали Деспотом и с которым Федерико работал в Касабланке, продлил работу до самого Нового года, и никто из его группы не мог покинуть съёмочную площадку даже на один день.

Я вышел на улицу без зонта, плотно запахнулся в плащ, приноравливаясь к условиям, в которых жили англичане, и направился по скользкому тротуару в сторону Пикадилли, чтобы потом свернуть на Найтсбридж и пройти дальше до Кенсингтонской дороги, где на другой стороне парка отыскал взглядом Мемориал принца Альберта[3]. Тут я остановился, посмотрел в обе стороны, желая убедиться, что ни справа, ни слева мне не грозит никакая машина, и наконец перешёл дорогу.

Портье в здании, где жила Эвелин Уоллес, пропустил меня, не задавая вопросов. Может, узнал. Скорее, просто спутал с кем-то. Я вошёл в лифт, отряхнув с плаща воду и, прежде чем позвонить в дверь, вытер ноги о коврик. Я не видел Эвелин почти год, сердце у меня колотилось.

Последний раз мы встречались, когда она отмечала свой день рождения, в начале мая прошлого года. Ей исполнилось тридцать восемь лет, но выглядела она поистине великолепно. Потом мы перезванивались пару раз, она рассказала о печальных последствиях своего второго развода, а я сообщил, что скоро начну съёмки нового фильма Ромео и Джульетта, заметив, что непременно буду иметь её в виду для какой-нибудь роли. Мне всегда казалось, будто от Эвелин исходит благоухание роз, отчего голова идёт кругом.

А тут вдруг у меня возникла зевота. Когда дверь открылась, я стиснул зубы и растянул губы в улыбке; Эвелин протянула мне навстречу руки, и я слегка сжал их в своих ладонях.

— Oh ту God, Ferruccio![4] — воскликнула она со своим изысканным английским произношением.

Что я тут делаю?

— May I come in, Evelyn, dear?..[5] Насквозь промок, — прибавил я, не ожидая ответа, и шагнул внутрь.

Эвелин прикрыла дверь, сняла с меня плащ и, смеясь, повесила его на ручку шкафа. Потом взяла меня под руку и внимательно оглядела с головы до ног своими зелёно-изумрудными глазами, шевеля при этом губами, словно отмечая про себя, что изменилось в моём облике с тех пор, как мы виделись в