специально ли мне в отместку прислала её Эвелин. Титания[47], королева фей, смеялась надо мной по ту сторону гор и равнин, по ту сторону Ла-Манша.
Лавиния села на заднее сиденье, наверное не желая беспокоить и без того уже уставшую
Мне тоже не хотелось лишний раз кататься туда-сюда, поэтому я решил, что мы переночуем в доме у моего помощника режиссёра, а завтра съездим в аэропорт, встретим Френсиса и все вместе отправимся во Флоренцию. Федерико преспокойно оставил мне ключи от своей двухкоматной квартиры на пьяцца делла Канчеллерия. Он уже привык.
— Как чудесно, я очень рада, — произнесла Лавиния по-итальянски, и я чуть не подскочил от удивления.
Я посмотрел на неё в зеркало заднего обзора.
— И что это значит? — с любопытством спросил я. — Говоришь по-итальянски?
Лавиния продолжала улыбаться, но покраснела: значит, ещё не совсем рассталась со своей робостью. Опять по-английски — так быстрее — она объяснила, что начала брать уроки в Лондоне, в школе, где преподавали исключительно носители языка. Пока ещё не успела многому научиться, но получила самые необходимые знания и кое-что уже понимает, например вывески на улицах.
— Запрещено плевать, — со смехом прочла она.
Я пообещал, что мы постараемся каждый день учить её чему-нибудь, и уверил что в конце концов она будет говорить как настоящая итальянская синьорина и Эвелин не узнает её.
Мисс Бернс помахала перчаткой, как веером.
— В Италии всегда так жарко? — спросила она спустя некоторое время, когда я уже забыл, как звучит её голос.
Я подтвердил, слишком красноречиво улыбнувшись. Она скривилась и больше ни разу не обращалась ко мне, пока не приехали в Рим, и то лишь для того, чтобы поинтересоваться, не стоит ли убавить скорость: ей показалось, будто мы проехали перекрёсток на красный свет.
На следующее утро я повёз Лавинию на площадь Навона и на площадь Испании, потом мы поднялись на Капитолийский холм и наконец подошли к фонтану Треви, где она бросила в воду монетку в двадцать лир, задумав желание, которое нам не открыла.
Мисс Бернс ограничилась тем, что следовала за нею повсюду, словно белая тень, стараясь не встречаться со мною взглядом, лишь бы не разговаривать. Но неизбежно, много раньше, чем нам хотелось бы, нашу прогулку всё же сопроводила беседа. Мы говорили о том о сём, а Лавиния шла рядом и молчала, думая о чём-то своём, совсем не похожем на то, о чём думают люди в зрелом возрасте, хотя и молодых и старых освещает одно и то же солнце.
Я понял, что Люси — дальняя родственница Эвелин. Знает её с детства, когда та ещё играла в куклы, познакомились они у общей тётушки за пятичасовым чаем согласно лучшей английской традиции. Поскольку Люси не сказала «когда мы были детьми», я понял, что она в то время была подростком, значит, теперь ей уже около пятидесяти лет. Она впервые в Италии, ничего ей здесь не нравится, и более всего перспектива провести тут ещё три месяца. Но она заверила, что для Эвелин готова сделать всё что угодно.
Я оценил её искренность.
На следующее утро после типичного итальянского завтрака — рогалик и капучино — мы сели в машину и отправились в аэропорт. Мисс Бернс на этот раз сидела рядом со мной, бледная как полотно, жалуясь на нестерпимую тошноту. Я знал, как она сожалеет, что послушалась Лавинию и отказалась ради римской новинки от своего привычного чая с тостом.
Она так и сидела всю дорогу до Флоренции, закрыв глаза, но не теряя бдительности и прислушиваясь, о чём говорят позади неё молодые люди.
Френсис и Лавиния, думая, что она спит, говорили тихо, не злоупотребляя красивыми фразами и напыщенными выражениями. Иногда долго молчали со свойственной молодым людям непосредственностью, не ощущая необходимости заполнить тишину пустыми фразами, лишь бы избежать неловкости. Они смотрели в окно на пейзаж, который постепенно приобретал краски и силуэты Тосканы и навсегда запечатлевался в памяти.
Жаркий ветер ворошил мои волосы, которые я не сумел в это утро причесать так же аккуратно, как всегда. Федерико куда-то дел мою баночку с бриллиантином, которую я оставил в шкафчике в ванной, утверждая, будто гораздо лучше, когда голова у меня не блестит. Я не знал, сердиться или радоваться его прямоте.
Следующие недели мы занимались главным образом поисками натуры для съёмок. Пока актёры знакомились со своими персонажами и проникались взаимной симпатией, сидя на краю бассейна, или заучивали свой текст, расположившись в плетёных ивовых креслах, и пока солнце обжигало только что подстриженную лужайку в моём саду и подрумянивало бледную кожу всех этих заезжих англичан, мы втроём — я, Леда и Федерико — совершали подвиг, отыскивая места, подходящие для съёмок.
По нашим расчётам, нам требовались две церкви (в одной будем снимать сцены с братом Лоренцо, а в другой — разговор Ромео с кормилицей Джульетты), средневековая площадь, подходящая для разных дуэлей и многочисленных стычек, кривые улочки, дворец Капулетти, пресловутый балкон и для финала — склеп. Словом, нам следовало вооружиться терпением и упорством. И наполнить бак моей машины бензином.
Ещё в тот день, когда экспозиция фильма
И тогда я решил покинуть север и спуститься к невысоким холмам, в ещё нетронутые городки Центральной Италии, где в объективе у тебя неожиданно не окажется какой-нибудь дорожный знак или неоновая вывеска магазина и где проще освободить улицы от прохожих.
С дорожными картами в руках мы начали обследовать местность на границе Тосканы и Умбрии, углубляясь то в одну область, то в другую. Мы с Ледой по очереди садились за руль, а Федерико выполнял обязанности штурмана, так как боль в шее мешала ему маневрировать на узких улочках, и запоминал пейзажи.
Мы часто страдали от жары, солнце накаляло кузов, лишая нас воздуха, в открытые окна летела густая белая пыль, порой сопровождаемая устойчивым запахом навоза, который использовался для удобрения полей.
А однажды мы даже попали под дождь.
Всё началось с глухого рокота в небе, заставившего нас умолкнуть и в недоумений переглянуться.
— Это что, гром? — спросила Леда, сидевшая сзади.
Я не успел ничего ответить, как воздух задрожал, — и мы увидели перед собой яркую вертикальную линию, разорвавшую горизонт. Гром прогремел ещё раз, и начался настоящий ливень, превративший асфальт в грязный ручей.
Федерико принялся закрывать окно, спешно крутя ручку, но с волос его уже стекала вода, а рубашка промокла насквозь.
— Чёрт возьми! — громко сказал он. — Прямо как четвёртого ноября!
Леда позволила себе недовольно покачать головой и не без некоторого суеверия попросила его не вспоминать об ужасном наводнении, которое пережила Флоренция полгода назад. Потом откинула голову на спинку сиденья и посоветовала мне остановиться: идёт град и вокруг вообще ничего не видно.
Я выключил двигатель и вспомнил вышедшую из берегов Арно. Не прошло и года с тех пор, а мне казалось, минуло столетие. Помню, я услышал об этой беде в новостях по телевидению, и в первую минуту
