фонарный столб, что впрочем, как выяснилось позже, не принесло ей вреда, только на футляре остался след от этого удара.
У дома Л. С. Нейман Колмогорова и меня уже ждал легковой автомобиль, доставивший нас вскоре на Павелецкий вокзал, где мы сели в поезд. В довольно плотно наполненном мягком вагоне Андрей Николаевич и я имели по спальному месту, так что и этот переезд был вполне комфортабельным. Однако поезд доставил нас не в Казань, а в город Горький, откуда нас везли в Казань уже на пароходе. Как известно, зима в 1941 г. наступила очень рано, и по Волге в те дни, когда мы добирались по ней из Горького в Казань, шло так называемое «сало». Потом оказалось, что наш рейс был вообще последним в сезоне. Так или иначе, мы приплыли в Казань благополучно между 16 и 20 октября и вернулись в квартиру Вильде как в родной дом.
В один из ближайших дней по возвращению в Казань Колмогоров и я всё же совершили прогулку на Волгу и выкупались в замерзающей
Всем хозяйством нашего (общего с Колмогоровым) объединённого семейства управляла моя сестра Варвара Сергеевна, все устремления которой были направлены на то, чтобы создать Андрею Николаевичу и мне наилучшие возможные условия для научной работы. Свою сложную в обстановке того времени хозяйственную деятельность Варвара Сергеевна совмещала с врачебной работой на пункте переливания крови, а также с работой по написанию своей диссертации, которую начала ещё в Москве в клинике Е. М. Тареева. Писание диссертации она осуществляла ранним утром до начала выполнения своих прочих обязанностей и вставала для этого ежедневно в 5 часов утра.
Тому, что наша жизнь в Казани шла ровно и благополучно, в немалой степени содействовали с самого начала установившиеся хорошие отношения с семейством Вильде. Всегда вспоминаю о нём с тёплым чувством.
В марте 1942 г. Колмогоров, написав свои знаменитые заметки по теории турбулентности, опубликованные в «Докладах Академии наук», уехал в Москву. Я первую военную зиму (1941–1942) был всецело поглощён написанием своей (так называемой «Казанской») работы о гомологических свойствах расположения комплексов и замкнутых множеств. Я одновременно писал эту работу по-английски и по- русски, так что один текст представлял собою точный перевод другого. Русский текст был напечатан в «Известиях Академии наук» (1943 г.) и, естественно, считался основным. Английский перевод был по предложению Лефшеца, напечатан в «Transactions of the American Mathematical Society», — знак большого внимания к этой работе, так как в «Transactions» переводных статей не печатают.
Я работал в эту зиму с большим подъёмом, работа, что называется, спорилась. Однако рабочее настроение у меня установилось не сразу: дело в том, что, приехав в Казань, я как и все находился под гнётом тяжёлого чувства, вызванного самым фактом войны и усугублённым тогда ещё имевшей место неясностью, как будут развиваться события на фронте, — ведь гитлеровские полчища ещё находились под Москвой. Всеобщим настроением среди людей, занимавшихся наукой, было, естественно, что лишь задачи, связанные с войной, заслуживают внимания. Это общее настроение нашло и своё внешнее вполне материальное выражение в том, что математики, занимающиеся прикладными проблемами, ежедневно получали 800 граммов хлеба, а остальные — 600 граммов. Позже, после упомянутой ниже речи О. Ю. Шмидта, эта дифференциация была отменена. Всем было известно, что я — безнадёжный теоретик и с меня, так сказать, нечего взять. Настроение моё только ухудшилось, когда ко мне было проявлено некоторое особое внимание и было предложено посещать какой-нибудь прикладной семинар, а когда я сказал, что я же ничего не буду понимать на этом семинаре, то получил несомненно продиктованный искренней благожелательностью ответ, что этого никто не заметит. Но я поблагодарил за проявленную ко мне заботу и решительно отклонил сделанное мне предложение. Настроение моё сделалось ещё хуже, и ни в какой мере не было рабочим.
И вот в один прекрасный день О. Ю. Шмидт, тогда вице-президент Академии, единолично возглавлявший её находившуюся в Казани часть, на большом собрании научных работников Академии сделал декларативное заявление, в котором, в частности, сказал о том, что, естественно, во время войны внимание научных работников, как и всех вообще граждан, в первую очередь посвящено и должно быть посвящено непосредственным нуждам обороны и достижению победы, но что это вовсе не значит, что в области науки должна быть прекращена всякая работа теоретического характера,
Таким запомнилось мне содержание сказанного О. Ю. Шмидтом выступления о тематике научных исследований в военное время. Естественно, что речь эта произвела на меня огромное впечатление. Я понял, что могу работать над тем, над чем действительно могу с пользой работать, а не должен делать вид, что делаю то, что не способен делать.
На основе ежедневно получаемых 800 гр. хлеба и других продуктов, получаемых по карточкам, а также продуктов, время от времени распределявшихся среди сотрудников Академии её хозяйственным аппаратом, и происходило продовольственное снабжение научных работников Академии. Оно, естественно, оставляло желать лучшего, и я не берусь судить, были ли эти недостатки вызваны одними лишь объективными обстоятельствами военного времени. Академики и члены-корреспонденты находились в привилегированном положении, во-первых, вследствие преимуществ в отношении сверхкарточных выдач (ими заведовал некто Ной Соломонович Гозенпуд, по поводу которого имеются следующие стихи Лазаря Ароновича Люстерника:
Я высокой чести удостоен —
не забыть торжественных минут:
Я сегодня предстоял пред Ноем
Соломоновичем Гозенпуд),
а также потому, что для академиков и членов-корреспондентов имелась специальная столовая, тоже впрочем очень невысокого качества. Тем не менее никто не голодал, хотя один из весьма и по заслугам уважаемых академиков и произвёл однажды в присутствии одного весьма высокопоставленного лица антропометрическое измерение объёма своей талии, долженствовавшее показать, как он исхудал в Казани. И вот в ноябре 1943 г. все академики и члены-корреспонденты, независимо от места своей эвакуации, были приглашены в Свердловск на сессию Общего собрания Академии. Во время этой сессии состоялся банкет, для описания всего изобилия и всей роскоши которого нужно перо Гомера или по крайней мере Н. В. Гоголя. Всю последующую ночь медицинские службы Академии работали, не покладая рук, оказывая медицинскую помощь светилам науки, не рассчитавшим возможностей своего пищеварительного аппарата. Мне до сих пор делается стыдно, когда я вспоминаю о своём участии в этом пиршестве,— ведь рядом с залами, где оно происходило, наши, не украшенные академическими званиями коллеги по науке (и по Московскому университету), жили в том же городе Свердловске на очень скромном продовольственном пайке.
Но возвращаюсь к казанской зиме 1941–1942 гг. Находившиеся в Казани московские математики образовали казанское отделение Московского математического общества, которое и собиралось еженедельно по вторникам совместно с Казанским математическим обществом. Этими совместными заседаниями обоих обществ председательствовали по очереди их президенты, т.е. Н. Н. Парфентьев (Казань) и я. Когда я 1 октября 1943 г. вернулся в Москву, объединённые заседания обоих названных обществ продолжались под председательством Н. Н. Парфентьева до возвращения в Москву всех находившихся в эвакуации в Казани членов Московского математического общества. Однако ещё до этого, в самом конце зимы 1942 г., состоялось (под моим председательством) торжественное заседание Московского общества, посвящённое его 75-летию(1867–1942). На этом заседании с очень
