общественного бедствия, целесообразность и логика, — перебил его я.
— Гм! Чрезвычайно интересно… — продолжал цедить сквозь зубы заместитель. — Но извините, если я не ошибаюсь, вы — иностранец и ваши коллеги по амбулатории — тоже?
— Совершенно верно, но какое это может иметь значение в изложенном мною деле?
— Гм!.. Тут, дорогой доктор, маленькое затруднение…
— Вы хотите сказать, — перебил его я, — бюрократические рогатки, ведущие к тому, что жители округа будут у вас на глазах умирать, а вы будете спокойно смотреть на это и запретите им обращаться к врачам иностранного происхождения?
— Ну зачем же такие ужасы! Мы, право, очень, очень вам благодарны, но…
— Нам нужна не ваша благодарность, а разумное решение вопроса и быстрое проведение его в жизнь, — продолжал я.
— Что мы можем сделать, дорогой доктор? Ведь мы теперь не хозяева… Мы не знаем, как на это взглянут они…
Голос его оборвался, а голова бессильно опустилась на грудь.
Я понял, что больше мне в мэрии делать нечего.
В конце лета 1940 года в германский Красный Крест был подан за подписью нескольких десятков русских врачей меморандум об их юридическом положении во Франции и необходимости в интересах здравоохранения оккупированной зоны, и в частности Парижа, изменить это положение, приравняв врачей с русскими дипломами к основной массе французских врачей, то есть дать всем врачам право легальной работы среди коренного населения страны.
Меморандум был встречен парижскими представителями германского Красного Креста очень холодно. При посредстве германского консула русским врачам, подписавшим его, было заявлено, что поднятый ими вопрос относится исключительно к компетенции французских гражданских властей и что германские власти целиком от него отмежевываются.
Истинную причину этого отказа врачи поняли год спустя. Органы гестапо еще за год до нападения гитлеровской Германии на Советский Союз отнесли основную их массу к категории «неблагонадежных».
В этом они не ошиблись. Лишь только грянул гром войны на Востоке и на русские города и села были сброшены первые германские бомбы, подавляющее большинство врачей-эмигрантов примкнуло к тому стихийно возникшему течению, которое окончательно порвало с прошлыми шатаниями, колебаниями, сомнениями и безоговорочно перешло в советский лагерь раз и навсегда.
«Неблагонадежных» вызывали в жеребковский филиал гестапо, допрашивали, заставляли подписывать десятки всяких бумажек с выражением «покорности», сманивали на высокооплачиваемую работу во вспомогательных организациях, обслуживавших вермахт, сулили им в будущем золотые горы — все понапрасну: в основной своей части врачи держались стойко и на службу к агрессору не шли.
Лишь не более десятка из них согласились надеть форму организации Тодта и Шпеера[18] и, провожаемые молчаливым презрением всей патриотически настроенной массы русских, выехали из Парижа по местам назначения — преимущественно в зону возводившегося в то время так называемого «атлантического вала», начиная от Ламанша и кончая испанской границей.
Остальные наряду со своей обычной повседневной работой все свободное время отдавали парижскому русскому «подполью» — скрывавшимся от гестапо патриотам, активистам, бежавшим из гитлеровских застенков советским военнопленным и участникам Сопротивления.
Среди ближайшего жеребковского окружения особенное неистовство по отношению к «неблагонадежным» русским врачам проявлял некто Г. А. Лукашевич, бывший начальник санитарной части врангелевской армии, целиком перекинувшийся к гитлеровцам и надевший черную форму шпееровской организации в первый же год оккупации. Об этой характерной сумбурной и аморальной фигуре «русского Парижа» довоенных и военных лет следует рассказать подробнее.
Лукашевич кончил курс Петербургской военно-медицинской академии в 1910 году. Его однокашники еще задолго до войны рассказывали, что среди студентов он пользовался очень плохой репутацией как доносчик и весьма темная личность. За ним утвердилась среди его однокурсников кличка «великий пакостник».
По окончании академии он был назначен младшим ординатором Николаевского военного госпиталя, но вскоре после назначения был вынужден его покинуть ввиду полной неспособности к госпитальной работе. Он перешел на службу в гвардейский конный полк. Это обстоятельство сыграло решающую роль во всей его последующей карьере. В том полку в те же годы служил штаб-ротмистр барон Врангель, будущий глава белой армии.
После демобилизации Лукашевич очутился в Киеве.
Здесь он занял должность ординатора клиники кожных и венерических болезней Киевского университета, возглавляемой профессором В. И. Теребинским. Этот последний рассказывал мне впоследствии в Париже, что был вынужден освободить Лукашевича от должности вследствие полной его неспособности вести какую-либо клиническую работу. Это было в 1918 году, когда Украина была оккупирована кайзеровскими войсками.
«Великий пакостник» не пал духом. Он быстро перекинулся к оккупантам. Какого рода деятельностью он занимался у них, сказать трудно. Но только по окончании оккупации у него в кармане оказалась грамота германского верховного командования на Украине, удостоверяющая, что «русский врач Лукашевич оказал германской оккупационной армии неоценимые услуги», без дальнейшего уточнения, в чем именно они состояли.
После изгнания германских войск с Украины Лукашевич попал в «добровольческую армию» Деникина, где занимал должность врача одного из конных корпусов.
С приходом Врангеля к верховной власти в Крыму он поднялся еще выше: Врангель назначил своего бывшего однополчанина и собутыльника главным военно-санитарным инспектором так называемой «русской армии». На этом посту Лукашевич приобрел широкую и печальную известность среди всего медицинского персонала занятой врангелевцами территории юга России. Сумасброд и крепостник, он смотрел на этот персонал как на свою челядь.
Площадная брань, издевательства, угрозы расстрела, аресты сыпались на голову каждого его подчиненного, Жаловаться было некуда. Законности в белых армиях не существовало. Скоро у него начались столкновения и со строевыми офицерами. Скандалы шли за скандалами. В конце августа 1920 года Врангель был вынужден уволить его в отставку «с мундиром и пенсией».
После разгрома белой армии Лукашевич оказался в Югославии, где прожил три года. Но и тут с его именем были связаны разные темные дела. Ему пришлось податься во Францию.
По прибытии в Париж в 1924 году он сразу оценил окружающую обстановку и перешел на путь врачебного шарлатанства и мошенничества. Будучи совершенно невежественным во всех отраслях медицины, он именовал себя «специалистом по венерическим и мочеполовым болезням», широко рекламировал себя в белоэмигрантской прессе, чуть ли не ежедневно показывался в ночных притонах, платил швейцарам этих «злачных мест» крупные комиссионные за каждого доставленного ему пациента, обирал этих несчастных людей до ниточки, назначал ненужные им процедуры, передавал их шарлатанам других специальностей, получал в свою очередь с последних проценты за каждую направленную им «голову» и т. д.
Среди врачей-эмигрантов он пользовался репутацией афериста, мошенника и спекулянта от медицины. Большинство их не подавало ему руки. Не в пример им он, идя вышеописанным путем, стяжал немалые материальные блага: имел хорошо меблированную квартиру в пять комнат, собственную автомашину, прислугу, устраивал грандиозные попойки для своих бывших однополчан.
Применить свои специфические способности по отношению к эмигрантским врачам в довоенный период «великий пакостник», конечно, не мог. Зато он полностью проявил их, лишь только в Париж вступили гитлеровские войска. Он обивал пороги всех оккупационных учреждений, ездил в Берлин, подавал докладные записки о необходимости мобилизации «в планетарном масштабе» всех находящихся за рубежом русских врачей, доказывал, что только он один может произвести эту мобилизацию и что всех мобилизованных нужно отдать ему в полное и безоговорочное подчинение.
