— На машине времени катается.
— Что это за машина времени? — удивился я.
— Она за душевой. Сходи и взгляни. Очень забавно.
Я сбегал к маме, чтобы она не волновалась, и сказал, что папу я ещё не видел, потому что у него процедура на машине времени, и что я только сейчас туда пойду.
Кыш всё так же лежал, смотрел под камень и ждал появления крабика.
Я пошёл, искупался в своей бухточке и заметил, как мальчишки из пионерского патруля кидают в Кыша камешки.
Мальчишек это забавляло, и они, кидая камешки, хохотали.
Я подошёл и сказал:
— Вы тут собаку дразните, а в «Кипарисе» появилась неуловимая личность.
— Ладно, ладно! Не напускай тумана!
— Мы в сыщиков не играем, — сказали оба мальчика, и тот, который был с биноклем, напялил мне на глаза панаму.
Но я не обиделся и снова сказал:
— Неуловимая личность изранила Геракла, испортила вазу и изрезала скамейку. Неужели вам всё равно?
— Совсем не всё равно, но у нас есть дела поважней, — с таинственным видом сказал мальчишка с биноклем.
— Тебе такие не снились! Думаешь, мы целыми днями купаемся?
— А что же вы делаете? — спросил я.
— Вечером пойдём по следу. Только не спрашивай, по какому. Всё равно не скажем.
— Ну и не говорите. Сам всё сделаю. И сыщик настоящий мне поможет. Вы ещё пожалеете.
Так я сказал и пошёл к папе.
Ещё издали, подходя к павильону, на котором было написано: «Силовые процедуры», я услышал какой-то скрежет и скрип, как будто кто-то выдирал из доски ржавые гвозди. У двери на стуле дремала сестра. Я прошёл мимо неё и увидел папу.
Весь мокрый от пота, он в одних трусиках находился внутри алюминиевой кабины. Руками папа изо всей силы дёргал рычаги, а ногами нажимал на педали. При этом кабина наклонялась вместе с папой то взад, то вперёд. А перед глазами у него были приборы. На них мигали лампочки и шевелились стрелки. Всего таких машин в помещении было пять, и в каждой был мужчина. Все они вроде папы обливались потом, кряхтели от натуги, пыхтели, наблюдали за приборами и тоскливо поглядывали на песочные часы, стоявшие так далеко, что до них нельзя было дотянуться. На кабинах висели таблички с фамилиями. «Сероглазов», «Левин», «Осипов», «Рыбаков» — прочитал я.
Увидев меня, папа обрадовался, притормозил и закивал головой. Я подошёл поближе. Он зашептал:
— Быстро переверни все часы! Ну что ты раскрыл рот?
— Зачем? — спросил я.
Папа уронил голову на грудь и безжизненно повис на рычагах, потом тихо повторил:
— Быстро переверни все часы!
Прислушавшись к нашему разговору, Левин, Осипов и Рыбаков тоже перестали кататься на машинах и умоляюще шептали:
— Переверни!
— Ну что ты стоишь?
— У тебя есть сердце?
— Нет! У него в груди — кактус!
Мне не хотелось прерывать процедуру. Ведь её назначили папе для того, чтобы он избавился от мускульного голодания. Но всё-таки я перевернул все часы, в которых только начали пересыпаться вниз очередные десять минут, и папа первым весело закричал:
— Тётя Глаша! Приехали!.. Спрячься! — велел мне папа.
Я зашёл за перегородку и стал оттуда наблюдать. Сестра тётя Глаша проверила часы и приборы и подозрительно сказала:
— Чтой-то вы сегодня быстро проехали?
— Мы помолодели на полчаса, — сказал папа, и я понял, почему эти кабины называются машинами времени.
Тётя Глаша стала открывать ключом дверцы, а я незаметно выбежал на пляж.
Папу после процедуры пошатывало.
— Ломит каждую косточку… Каждая жилка саднит… Вот как приходится расплачиваться за умственный труд! — сказал он и попросил завтра тоже незаметно прийти сюда в это же время и сократить его мучения на десять минут.
— Но это же значит, что я буду тебе вредить! — сказал я и отказался.
Но папа, пристально глядя мне в глаза, спросил:
— Ты помнишь, как ровно год тому назад я спас тебя от ложки касторки и выплеснул её в окно?
— Помню, — сказал я.
— Я надеюсь, что у тебя хватит благородства быть мне благодарным за это! Я иду в душ, потом на динамометр, потом на прыгалку. Передай привет маме и Кышу! Но маме о машине — ни слова! Ясно?
Я стоял и раздумывал: сократить мне завтра на десять минут папины мучения или не сократить, а также сказать ли про всё это маме.
— Молодой человек! Что вы делаете на лечебном пляже? — вдруг спросил меня Корней Викентич. — Отвечайте быстро и, по возможности, правдиво!
— Думаю: почему вы так мучаете моего папу? — ответил я.
Корней Викентич поднял брови и хотел меня отчитать, но вдруг закричал:
— Ешкин! Ешкин! Как вы смеете дестерилизовать пляж?
Он побежал по камешкам к берегу, и я увидел Федю, только что вышедшего из воды. Он стоял в обнимку с моим знакомым беспризорным псом шоколадной масти. Пёс, положив передние лапы на Федины плечи, вилял хвостом.
— Пожалуйста, немедленно уведите собаку с пляжа! — распорядился Корней Викентич.
— Доктор, это моя собака! — сказал Федя.
— Неправда! Я эту собаку знаю три года. Это бездомная собака.
— Доктор! Собака эта правда моя. Была ничья, а теперь моя. Я её с собой на Север возьму. Моё слово — алмаз! Верь мне, пёс, обиженный людьми, я тебя возьму с собой! И звать тебя буду Нордом! — объявил Федя.
Пёс норовил лизнуть его в нос. А Корней Викентич, переменив тон, очень ласково сказал:
— Дорогой Ешкин! Жму вашу руку! Ваше намерение благородно! Собака прекрасна! Она вам будет служить верой и правдой. Но если, голубчик, ещё раз я увижу её на пляже… вы получите строгий выговор с занесением в историю болезни. Вам ясно, милый вы мой?
Федя размяк от ласкового обращения и ответил:
— Ясно. Норд! Пошли с пляжа!
