Трое толстяков, папиных соседей, вдруг встали около стенки на головы, причём им не сразу это удалось, а папа продолжал сидеть с застывшей на лице немного глупой улыбкой.
— Сероглазов! Принимайте следующую асану! Вы что, впали в нирвану? Вы слышите меня! — Папа сидел на месте и улыбался. — Молодой человек! Выведите, пожалуйста, вашего папу из нирваны!
Сообразив, что Корней Викентич обратился ко мне, я залез на площадку и стал расталкивать папу:
— Проснись! Выходи из нирваны! Папа! Папа!
— Что?.. Что?.. Ах да! — Папа вдруг вскочил с места, подбежал к стенке и с четвёртой попытки встал вверх ногами, а я подошёл и спросил:
— Скажи, пожалуйста, что такое «асана»?
— Это положение, в котором я нахожусь в данный момент, — ответил папа, и голос у него, оттого что стоял на голове, был каким-то странным.
— А что такое «нирвана», в которую ты впадал?
— Нирвана по-индийски «блаженство». Сию секунду уходи! Мне же тяжело говорить! — взмолился папа, и я от него отошёл.
В этот момент Корней Викентич объявил по радио:
— Внимание! Собака в море! В море тонет собака! Где спасатели? Молодой человек! Это, по-моему, ваша собака!
Я бежал к берегу, стараясь разглядеть в волнах Кыша, и одновременно искал глазами лодку, или катер, или спасательный круг.
— Собака за волноломом! Прямо за волноломом! — сказал по радио Корней Викентич.
Меня обогнал Федя. Он выбежал на край волнолома, подождал, когда накатит волна, и нырнул через белую стенку брызг в воду. И тогда с волнолома я увидел маленького серого Кыша. Он плыл не к берегу, а наоборот, в море, волны поднимали его и бросали вниз и несколько раз накрывали, но он выплывал, встряхивал головой и, наверно, выбиваясь из последних сил, плыл дальше.
Я не помню, кричал я ему или нет. Я только молил про себя: «Держись, Кыш… Не захлебывайся… Держись… Ещё немного… Вон плывёт Федя… Он спасёт тебя!»
Федя плыл быстро-быстро, нагнув голову и так сильно работая ногами, что за ним, как за катером, тянулся белый бурунчик.
Он был совсем близко от Кыша, рукой подать! Он схватил бы его за уши, но в этот момент барашек волны ударил Кыша прямо в нос, накрыл с головой, и Федя не мог понять, где он. Тут я закричал от ужаса, на секунду зажмурился, и меня кто-то взял на руки. Когда я открыл глаза, сидя на руках у папы, в море не было видно ни Феди, ни Кыша.
— Тихо, тихо… Не кричи… Успокойся, — сказал папа.
И вдруг Федя вынырнул с Кышем в одной руке, хватанул ртом воздух и лёг на спину отдышаться, держа мою любимую собаку над собой.
Я заревел от счастья и от благодарности Феде.
Он плыл к берегу то на спине, то на боку, перекладывая Кыша из одной руки в другую, и мне видно было с волнолома, как мокрый, жалкий, худенький Кыш дрожит с головы до ног от холода и пережитого страха.
А волны были такими большими, что выбраться на берег было не просто.
Вот огромная волна бросила их обоих к берегу, но Федя не плыл, а просто, держась на воде, ожидал другую волну. На её гребне он и влетел вверх тормашками на гальку и, когда волна ещё не совсем схлынула, отбросил Кыша подальше от себя.
— Кыш! Кыш! — закричал я и, спрыгнув с папиных рук, побежал по волнолому ему навстречу.
Я обнял его, не успевшего ещё ни разу встряхнуться, и прижал к себе, чтобы согреть, и, всхлипывая, говорил:
— Дураша… Ну как же ты так, дураша?
Нас обступили отдыхающие, папа тряс Феде руку, а Корней Викентич, прибежав, спросил у меня:
— Каким образом собака очутилась в море?
— Не знаю. Я не видел… Я же выводил папу из… этой… нирваны, — сказал я.
И тут Торий спокойно рассказал всем, как Кыш запрыгнул на волнолом и подошёл к самому краю. Конечно, первая же волна затопила с боков волнолом и унесла Кыша в море незаметно для него самого.
— Очевидно, для того, чтобы не попасть под удар о бетон, собака поплыла подальше в море, — кончил свой рассказ Торий.
— Почему же вы сразу не подняли тревогу? — спросил его Милованов.
— Стояли и созерцали! — зло добавил Василий Васильевич.
— Я считал, что в этом нет никакой необходимости. Животные руководствуются инстинктом и спасаются обычно без помощи человека, — сказал Торий. — Тем более пёс умеет плавать.
Милованов и Василий Васильевич, ничего больше не сказав, посмотрели на него и отошли в сторону.
— Внимание! Всем продолжать приём воздушных ванн! — сказал Корней Викентич. — Сероглазов и компания, прошу на площадку йогов! А вы, — он подошёл ко мне, — возмутительно бросаете на произвол судьбы собаку. Идёмте, я дам вам обоим валерьянки!
— Алёша, сегодня у меня с тобой и мамой будет очень серьёзный разговор, — зловеще тихо сказал папа. — Кстати, где она?
— Она осталась читать. И Кыш был с ней, — сказал я.
Папа, заиграв желваками, ушёл. Я хотел поблагодарить Федю, но не увидел его. Он куда-то пропал.
Корней Викентич дал мне в медпункте выпить каких-то капель. Потом влил такие же в горло Кыша и, кроме того, поднёс ему к носу ватку с нашатырём. Кыш всё ещё дрожал у меня на руках и повизгивал.
— Корней Викентич, — сказал я, — я вас буду любить и уважать, даже когда постарею. И Кыш тоже. Не ругайте нас. Я обязательно сделаю вам что-нибудь приятное. И Кыш тоже.
— Я вас ругать не буду, — сказал Корней Викентич. — Но очень прошу не мешать моей трудной работе с вашим папой, находящимся в весьма плачевном состоянии. Идите — и впредь осторожней с морем.
— До свидания! Спасибо вам. Мы больше не будем. А можно мне иногда смотреть, как папа стоит на голове? — спросил я.
— Иногда можно… но исключительно иногда, — разрешил Корней Викентич, закашлялся, закрылся платком, плечи у него затряслись, и мы ушли.
Феди всё так же не было ни в море, ни на его лежаке. С Кышем на руках я побежал к маме. Оказывается, она крепко спала, подложив под щёку книжку, и ей не мешал шум моря и кричащие рядом мальчишки. Наверно, Кышу стало скучно, когда она уснула, и он пошёл самостоятельно погулять. И чуть- чуть не догулялся. Я обрадовался, что мама ничего не знает о случившемся, и решил всё от неё скрыть. Она и так достаточно переволновалась за эти дни.
Ко мне подошли мальчишки и девчонки из пионерского патруля.
