Такой оборот дела никак не мог успокоить д’Эпернона, который уже видел себя раздираемым на части четырьмя лошадьми после обычных и специальных пыток, после пыток раскаленными щипцами с различными сопутствующими приспособлениями. Изо дня в день он с бьющимся сердцем вопрошал Антуана Сегье, главного адвоката парижского парламента, о ходе расследования. Наконец, однажды он осмелился обратиться к самому Ашиллу де Арлею. Но, будучи ничтожным гордецом, явился к нему в сапогах при шпорах, со шпагой на боку и привел своей наглостью в негодование Первого председателя. Принят он был, соответственно, хуже некуда:
— Мне нечего вам сказать, я ваш судья…
— Но я имел дерзость прийти к вам, чтобы найти в вашем лице друга…
— У меня нет друзей. Я буду судить вас по справедливости, довольствуйтесь этим.
Д’Эпернон пошел жаловаться королеве, которая попросила Ашилла де Арлея не обходиться столь сурово с герцогом и пэром. Но шло время, и в следственном досье скапливались факты, настолько серьезные, что судьи решили впредь вести расследование, тайно договорившись поклясться на Евангелии в том, что они никому ничего не будут сообщать о ходе следствия. Но нет такой клятвы, которая не могла бы быть куплена за золото. Поэтому тайные агенты Светлейшей республики продолжали получать сведения, которые, к счастью, не затерялись. Так, в письме от 2 февраля 1611 г. венецианский посол Фоскарини информировал сенат о главном признании дю Тийе:
«Мадемуазель дю Тийе созналась в том, что она была знакома с убийцей короля, которому она неоднократно давала средства на жизнь. Этому моменту судьи придают большое значение. Парламент проявляет решимость продолжать расследование и добраться до самой сути совершенного злодейства. Но многие считают, что силы, направлявшие и уводившие в сторону следствие, по-прежнему не дремлют. Д’Эскоман рассуждает очень здраво, и никто больше не утверждает, что ею движет безумие».
Тогда парламент попытался включить ее в группу подозреваемых, учинив ей допрос о ее собственных отношениях с Равальяком. Вот что произошло, по ее показаниям, несколько дней спустя после Рождества 1608 г. и мессы в церкви Сен-Жан-де-ля-Грев:
«Через несколько дней маркиза де Вернейль направила ко мне в Париж Равальяка, прибывшего из Маркусси, где находилась и она сама. Он вручил мне письмо, в котором говорилось: „Госпожа д’Эскоман, посылаю к Вам этого человека в сопровождении Этьена, лакея моего отца. Рекомендую Вам его, позаботьтесь о нем“. Я приняла Равальяка, не пытаясь выяснить, кто он, накормила его ужином и направила переночевать в город к некоему Ла Ривьеру, наперснику моей хозяйки. Однажды, когда Равальяк пришел обедать, я спросила у него, отчего маркиза питает к нему интерес. Он ответил, что причиной тому — его участие в делах герцога д’Эпернона. Успокоившись, я пошла за бумагами, намереваясь попросить его внести ясность в одно дело. Вернувшись, я увидела, что он исчез. Удивленная всеми этими странностями, я попыталась войти в доверие к сообщникам, чтобы побольше узнать».
К несчастью для Жаклин д’Эскоман, у нее не сохранилась эта записка от Генриетты д’Антрэг. Более того, она утверждала, что Равальяк в порыве угрызений совести или от страха сломал лезвие своего ножа, вонзив его между плитами, которыми был выложен пол в некой комнате. Ей указали на то, что в той комнате был паркет, а вовсе не выложенный плитами пол. Более того, вызывало сомнение, что Равальяк так запросто рассказывал о своих планах, к тому же за год до их осуществления. Ведь она утверждала, что дело происходило в 1609 г. Видимо, она добавляла кое-что от себя, чтобы ввести в заблуждение судей.
Из этих подробностей, оборачивавшихся против нее, члены парламента, допущенные ко двору, сумели извлечь выгоду. Те же из них, которые стремились лишь вершить правосудие, боялись поставить регентшу Марию Медичи, королеву Франции, в ситуацию, угрожавшую новой опустошительной гражданской войной. Поэтому 5 марта 1611 г. они вынесли возмутительное решение: дело откладывалось с учетом высокопоставленного положения обвиняемых, и обвинительница одна оставалась в тюрьме.
Пьер де Л’Этуаль в своем «Журнале Генриха IV» сказал об этом так: «Посягнув на великих мира сего во имя общего блага, схлопочешь лишь побои!»
Убедиться в этом пришлось и Ашиллу де Арлею, которого сменил на его посту де Верден, его коллега, происходивший из той же семьи, что и Катрин де Верден, которую Генрих, в то время еще Наваррский, бросился лишать девственности в ее Лонгжанском аббатстве, покуда его войска осаждали Париж, 17 лет назад. Поводом для смещения де Арлея послужило мнение, что он перестал справляться с обязанностями председателя парламента из-за своего преклонного возраста, плохого зрения и ослабления слуха (из письма нунция Убальдини от 29 марта 1611 г.).
Но он давно уже вызывал подозрения у происпанской и проватиканской группировок. В самом деле, когда-то он предал осуждению уже упомянутые творения иезуита Марианны, ратующие за цареубийство, а также не менее красноречивого иезуита Робера Беллар-мена, который в своей публикации «О суверенной власти папы» писал: «Когда церковь, отторгнув принца после тщетных отеческих укоров от причастия верующих, освобождает в случае необходимости его подданных от клятвы на верность и в конце концов низлагает упорствующего в своих заблуждениях суверена, тогда кто-то должен исполнить ее волю».
Яснее не скажешь. Этот апологет цареубийства был в 1930 г. Римом канонизирован и провозглашен «учителем церкви».
К великому сожалению, папа Пий XII не напомнил об этих принципах германскому духовенству, когда оно подписало конкордат с правительством Адольфа Гитлера, вменявший своим епископам в обязанность принесение клятвы верности нацистскому государству.
Когда Жан Шатель был приговорен к смерти и казнен, папа издал эдикт, резко порицавший этот приговор. А парламент под председательством Ашилла де Арлея приказал публично сжечь папский эдикт, как посягавший на всякое понятие правосудия и превозносящий убийство.
Можно вообразить себе ярость папы Сикста V, который уже подготовил другой заговор в Англии в 1587 г. с целью убийства королевы Елизаветы, ранее также отлученной от церкви его предшественником Пием V, бывшим великим инквизитором. Такая дерзость со стороны парламента и Ашилла де Арлея привела в ужас летописцев тех времен, вплоть до того, что ни один из них так и не решился описать сожжение папского указа. След этого события был обнаружен в архивах Ватикана лишь в наши дни, то есть три века спустя. Но вернемся к нашей истории.
Прошло четыре месяца. Жаклин д’Эскоман по-прежнему сидела в тюрьме. Надо было наконец вынести приговор и ей. По логике вещей и по юридическим законам того времени, ее должны были либо повесить за лжесвидетельство, либо оправдать. Но во втором случае ее обвинения остались бы в силе. А что было делать с великими мира сего, если против них выдвигались подобные обвинения?
Через некоторых своих ставленников в парламенте д’Эпернон решительно требовал смертного приговора для нее. Ему это не удалось, и девятью голосами против девяти Жаклин д’Эскоман была приговорена к пожизненному заключению. Для того чтобы поскорее ее умертвить, ее замуровали в нечто вроде узкой ниши в Консьержери, в которой было маленькое отверстие, достаточное для того, чтобы передавать ей хлеб и воду, но далеко не достаточное для того, чтобы выветривался запах испражнений. Она пробыла там вплоть до 1617 г., то есть в течение шести долгих лет, до того момента, когда Шарль д’Альбер де Люинь, выходец из тосканской семьи, носившей имя Томазо Альберти и в XV веке обосновавшейся в Венессинском графстве, стал первым министром Людовика XIII, который также сделал его герцогом и пэром в награду за его искусство соколиной охоты.
В тот год Шарль д’Альбер де Люинь приказал перевезти Жаклин д’Эскоман из Консьержери в монастырь Раскаявшихся девиц и поместить ее в новую одиночную и такую же узкую камеру, где она была замурована уже навеки. Ее заключение в женский монастырь еще надежнее исключало любое сношение с внешним миром. Там она и скончалась в невообразимой грязи, посреди своих испражнений и раздетая догола.
Нужно сказать, что де Люинь, выходец из мелкого дворянства, воспитанный при дворе, где он был пажом Генриха IV, затем «начальником Королевской соколиной охоты», стал пэром и герцогом, а потом коннетаблем, не имея никакого военного образования, а лишь благодаря дружбе с 14-летним королем Людовиком XIII, и в интересах этого придворного было вызывать недовольство знатных вельмож двора.
Он женился на Мари де Роан-Монбазон, ставшей впоследствии знаменитой под именем своего второго мужа, герцога де Шеврёз, участвуя во всех заговорах своего супруга, а также прославившись своими бесчисленными любовными подвигами.
