воспрезрел золото и серебро. Не тех я осуждаю, кто думает почтить Христа таковой роскошью (не след мне тех осуждать, кто украсил храм золотыми чашами): но дивен мне Господь, творец мира, рожденный не в золоте и серебре, а на гноище.
Сквозь долгие речи свои услышали мы, как плачет младенец в яслях, и поклонились ему: поклонимся же миром и ныне. Поднимем его на руках воздетых и поклонимся сыну Божьему. От Бога всемогущего с давних пор был гром в небесах, и не спасал; раздался плач, и спасает. Зачем я вам все это говорю? Затем, что гордыня не спасает, а спасает смирение. Сын Божий бысть на небесех, и почтен не был; нисшел на землю, и поклонились ему. Держал под рукой солнце, луну и ангельское воинство, и все не был почтен: и родился на земле человеком, вочеловечился сполна и нераздельно, дабы искупить всю землю.
А что в нем не явлено человеческого, то и спасению не подлежит: принял бы он плоть, отвергнув душу, и душе не было бы спасения. Что же он, спас бы меньшую часть, а главнейшим пренебрег? А можно и так сказать: «Восприял душу ко спасению ее; и хотя душа превыше тела, чувства суть ее важнейшая часть; итак, если Он не освятил чувства, то спас лишь душу, а в ней отнюдь не важнейшее». Но ты ответствуешь: «Не приял чувств человеческих, да не поселятся в сердце Его людские грехи, иначе говоря, дурные умыслы». Но если Ему неподвластно было собственное творение, то как винить меня, что не справляюсь с Ему непокорными силами?
Мы, однако ж, упустили наш предмет и разговорились сверх надобности: умысел был иной, а язык увлек нас в сторону. Приготовимся же внимать священнику и услышим чутким ухом все то, о чем мы сказать не сподобились, и благословим Господа, Ему же слава во веки веков. Аминь.
Августин
(†430)
Жизнь св. Августина теснейшим образом связана с историей Нижней Империи. Рим, угрожаемый извне и изнутри, пытался нормализовать политическую ситуацию с помощью диктатуры наподобие нынешних тоталитарных режимов. Этот африканский римлянин ощущал конвульсии империи и в Карфагене, и в Риме, и в Милане. Варвары стояли у ворот. Уже в зрелом возрасте — 24 августа 410 г. — он пережил падение Рима, осажденного вестготами Алариха. Для римлян это была такая же трагедия, как для евреев в 70 г. падение Иерусалима. Когда Августин умирал, вандалы, явившиеся с силезских и венгерских равнин, осадили столицу его епархии; владычество Рима в северной Африке подходило к концу (430 г.).
Последний из Отцов золотого века, Августин явился на римскую землю из?за моря как преемник гениев III века Тертуллиана и Киприана. С первым его роднили магия слова и правоведческий искус; со вторым — пастырский дар; с обоими — поразительная духовная восприимчивость и горделивое ощущение сопричастности африканской церкви, породившей стольких вероучителей и мучеников.
ЮНОСТЬ
Августин родился 13 ноября 354 г. в Тагасте (Сук–Ахрас), нумидийском городке, расположенном в нынешнем Алжире на границе с Тунисом. Семья его имела средний достаток, владела землей. Была ли она римского происхождения, с определенностью сказать невозможно. Жилось им нелегко, тем более, что империя взвинчивала налоги. Августин не смог бы завершить образование, если бы не помощь некоего мецената, развязавшего для него мошну: эта травма, нанесенная его самолюбию, отразилась на его духовном складе и чувственном восприятии.
Отец его христианином не был и коснел в язычестве почти до самой смерти, его вспыльчивый характер доставлял много огорчений матери Августина, Монике. Пламенная христианка, она оставалась однако в пределах «своего круга» и не позволила Августину жениться на женщине, родившей ему сына Адеодата, она все искала ему жену познатнее, но бестолку.
Юный Августин был натурой живой и чуткой, до крайности восприимчивой; слишком уверовав в свои способности, он занимался кое?как. Сначала учился в Тагасте, затем на грамматических курсах в Мадавре, намереваясь стать ритором. Гомер и греческая словесность его не задели. Он увлекался Виргилием и плакал над несчастьями Дидоны.
Августину было шестнадцать лет, когда за недостатком семейных средств он оказался предоставлен самому себе. Праздность к добру не ведет. Он тут же связался с дурной компанией. В 371 г. он продолжил занятия риторикой и правом в Карфагене, где его захлестнул «клокочущий жар нечистых вожделений». Связь с женщиной, имени которой он нигде не называет, матерью Адеодата, успокоила его чувства.
Успехи на поприще учебы преисполнили его гордыней: он был всему обязан не деньгам и не семье, а собственному таланту. Религия матери казалась ему «бабьими россказнями». Но неверие для него было мучительным. Неизбывная тревога терзала ему душу, он чувствовал себя загнанным, еще не ведая, что это и есть замысел Божий. Чтение Цицерона пробудило в нем «охоту к любомудрию». Читал он и Библию, но, подобно Иерониму и многим другим тогдашним сильным умам, не мог примириться с грубым языком Писания.
Ученики Мани уловили его в свои сети. Они объясняли противоречия и неустройство мира, исходя из принципа двойственного владычества Добра и Зла. За два века эта религия персидского происхождения широко распространилась в Средиземноморье и нередко торжествовала над христианством. Сначала Августин с восторгом приобщался к манихейству, но затем потерял вкус к этой невыпеченной мифологии с ее путанным вероучением и нравственной дряблостью. Подобные «таинства» не могли успокоить грызущей его тревоги, не давали ответа на мучительные и насущные загадки бытия.
Тем временем Августин стал педагогом, сначала в Тагасте, и преподавал в общей сложности тринадцать лет. На вершине успеха он перебрался из Тагаста в Карфаген, оттуда в Рим и, наконец, в Милан, тогдашнюю столицу Римской империи (384 г.). Августин умел завоевать аудиторию, ученики были от него без ума; впрочем, бывал он и освистан, как поначалу в Карфагене, но и там его быстро оценили. Все привлекало в нем молодежь; он и сам был молод, не по годам умен и начитан, прекрасно владел словом, обращенным к сознанию и к сердцу. Юношеские невзгоды остались позади, и вчерашний стипендиат питал честолюбивые замыслы, «пробовал почву» в Риме, рассчитывая на какой?нибудь правительственный пост. Душа его не знала покоя, ни в чем не находила удовлетворения, он желал одного, а устремлялся к другому, плоть пребывала в постоянном борении с духом. «Два человека живут во мне…»
Милан стал важнейшей вехой на его пути к Богу. Туда к нему приехала и Моника; она заставила сына порвать отношения с матерью Адеодата. Любил ли он ее? В «Исповеди» о ней не сказано ни одного проникновенного слова, впрочем, это еще ничего не доказывает. Но скорее всего, влечение полов казалось ему лишь плотской утехой, похотью; поэтому он и не сумел разработать богословского учения о браке, где любви воздавалось бы должное. Сам он не изведал истинной любви, знал лишь беззаконное сожительство, к которому подтолкнула его юношеская пылкость.
ОБРАЩЕНИЕ
В Милане все только и говорили, что о епископе Амвросии. Римский аристократ, ставший пастырем бедноты и малых сих, красноречивый, любезный, донельзя обходительный — в нем было все, чтобы привлечь молодого Августина. Впоследствии он укорял себя, что поначалу пленился человеком. Но могло ли быть иначе? Ритор по призванию, он внимал блестящим проповедям Амвросия, зачарованный его слогом; но вместе с красноречием впитывал и евангельское учение. Чтение «Эннеад» Плотина окончательно определило его умственное и духовное развитие. И все же мирские помыслы — о почестях, о деньгах, о браке — не оставляли его.
Чем ближе к Богу, тем гуще вехи. Жизнеописание св. Антония, составленное св. Афанасием, глубоко потрясло Августина и открыло его мысленному взору идеал монашеской жизни. Решение созрело. Осталось сделать лишь шаг. Он был сделан Божьим произволением. Споря с пелагианцами о благодати, Августин не устает вспоминать об этом решающем событии своей жизни.
В «Исповеди» есть сцена, которая соблазнила воображение многих живописцев. Августин ищет уединения в саду возле своего миланского дома. Он плачет, испытывая глубокое сердечное смятение. Он молится и потерянно взывает: «Ты же, Господи, доколе?» Этот возглас Псалмопевца много раз исторгается
