Я заранее решила ничему не огорчаться, но, очутившись в своей комнате, сразу же поискала глазами мольберт и комод, в котором хранились все мои материалы для рисования. Ни того, ни другого в комнате не оказалось. У меня оборвалось сердце. Наверное, надо будет попросить опекунов купить мне какие-нибудь принадлежности для рисования. Но если они с такой музейной точностью воссоздали мою комнату, то почему избавились от мольберта?
И еще одно новшество не могло не привлечь мое внимание. Оно преображало всю комнату. На окне висела призма в виде слезы, пропускавшая сквозь себя тихий вечерний свет, тысячами маленьких радуг рассыпая его по комнате. Я подошла к призме и потрогала ее. Радуги весело заплясали вокруг меня. Я была тронута до глубины души. Эту комнату специально готовили к моему переезду, а значит, кто-то намеренно повесил для меня это чудо. Призмы очень много значили для меня. Наверное, следует сказать спасибо миссис Сабах. Да, несомненно. Это казалось очевидным, как поцелуй.
— А там твоя студия, — сказала Патти с порога.
Я с трудом отвела глаза от призмы.
— Студия?
— Да, — подтвердила Патти с улыбкой, так и не дотянувшейся до ее глаз. — Разве ты не хочешь иметь студию?
Я широко разинула рот. Как они об этом узнали? Я не помнила, чтобы говорила о своих занятиях живописью Брэну, а уж тем более Гиллрою. Когда я снова вышла из комнаты, Патти распахнула передо мной дверь в другом конце коридора, где когда-то находился кабинет моего папы. Но теперь за порогом оказалась совершенно фантастическая студия. В этот миг мое темное, непонятное будущее стало чуть светлее.
Самым большим изменением в комнате стала огромная раковина, появившаяся на стене напротив окна. На полках над раковиной выстроились ряды чашек, баночек и целая коллекция кистей. Всю соседнюю стену занимали книжные стеллажи, от пола до потолка набитые альбомами и книгами по искусству. Руководства по технике, стилю, книги по истории искусства, от древнеегипетской скульптуры до неодадаизма. Рядом со стеллажом стояла сушилка для полотен, отлично сочетавшаяся со строгими геометрическими линиями станка для резки паспарту и создания коллажей, за которым виднелся полный набор всего необходимого для самостоятельного натягивания холстов.
Патти принялась деловито открывать ящички, устроенные по стенам возле окна, а я стояла и смотрела как завороженная. Один ящик был до краев набит цветными мелками, второй — углем и растушевкой. В третьем обнаружилась широчайшая палитра новеньких цветных карандашей. В двух самых широких ящиках хранились стопки разной бумаги — от черной для мелков до зернистой для акварели.
А дальше шли краски. Бесконечная палитра тюбиков с акварелью. Маленькие баночки с акрилом. И самое прекрасное — полный ящик масляных красок, сочных, новеньких, нетронутых, ждущих моих рук. Ниже хранились растворители. Последний ящик был доверху набит кисточками, мастехинами, палитрами и всем- всем-всем, что могло мне когда-нибудь понадобиться.
Возле самой хорошо освещенной стены стояли два мольберта и наклонный стол с закрепленной над ним лампой для вечерней работы. За ними, прямо у стены, сверкал огромный аквариум с тропическими рыбками, в котором оживали все оттенки красок. Это был сон. Видение. Самая сокровенная мечта, единственное, чего у меня никогда не было в той жизни. Если бы тот, кто придумал и устроил все это, стоял передо мной, я бы бросилась ему на шею, забыв про шок и стазисное истощение. Даже если бы это был чертов Гиллрой.
А Патти, похоже, не знала, что и сказать.
— Я… мне сказали, что ты бы этого хотела. Рабочие только сегодня утром закончили обустраивать эту студию. Но если тебе не нравится…
— Я счастлива, — прошептала я.
Патти с облегчением подняла голову.
— Ах, ну вот и замечательно! В таком случае, я пошла. Ужин у нас в семь.
И она удалилась, оставив меня в раю.
Некоторое время я молча восторгалась всем, что меня окружало. Всю свою жизнь я мечтала о чем-то подобном. Настоящая художественная студия, как в школе, только новенькая, чистенькая и оснащенная в соответствии с самыми высшими требованиями. И чтобы все это, целиком, принадлежало мне. Я стала расхаживать по студии, осматривая свои богатства. На боку аквариума обнаружилась маленькая записка, сообщавшая, что его обслуживанием занимается компания, специалисты которой будут раз в неделю проводить все необходимые процедуры. Мне оставалось только подкармливать рыбок. Я пробежала пальцами по тюбикам с красками, сосчитала все оттенки мелков, полюбовалась карандашами, пощекотала щеки новенькими, ни разу не использованными кисточками.
Откуда они узнали? Может быть, Гиллрой разыскал какой-нибудь файл, в котором говорилось, что я любила уроки рисования? Наверное, он досконально изучил мое досье. Но если так, то, вероятно, он должен был найти сведения о премии «Молодой мастер»?.. Или нет? Интересно, было ли где-нибудь напечатано сообщение о том, что я выиграла стипендию? Я ничего не знала об этом и никогда не спрашивала.
Я сильнее стиснула в пальцах кисточку, потому что мысли о премии снова пробудили воспоминания о Ксавьере. Постоянно думать о нем было настоящим безумием — Ксавьер был давным-давно мертв, как и мои родители. Как полагалось и мне самой. Но его образ не шел у меня из головы, не говоря уже о сердце. Я вытащила лист бумаги из стопки, уселась за наклонный стол и начала набросок мелком.
Я растворилась в своем рисунке. К счастью, мои навыки никуда не делись за шестьдесят два года. Но из-за стазисного истощения у меня быстро уставала рука. Чтобы закончить рисунок, мне потребовалось в три раза больше времени, чем уходило на такую работу при жизни родителей, но я была довольна. Больше всего меня радовало то, что я смогла так точно вспомнить лицо Ксавьера. Мне было приятно увидеть его снова. Я скучала по нему.
Внезапно меня охватил страх забыть Ксавьера. Вытащив из стопки еще один лист бумаги, я принялась за новый набросок и очнулась только тогда, когда в комнате совсем стемнело и пришлось зажечь лампу. Я нарисовала лицо Ксавьера анфас, в профиль слева, в профиль справа. Я нарисовала, как он смеется и как закусывает губу, когда волнуется. Я нарисовала его в семнадцать, в четырнадцать и в двенадцать лет.
Боже мой, Ксавьер! Как я смогу выдержать все это без тебя? Шестьдесят два года притупили боль, но не притупили моей любви к нему. Она оставалась острой и мучительной, как лезвие, день и ночь кромсавшее меня. Что ж, моя дружба с Ксавьером всегда была проблемой, причем довольно острой. Даже ребенком он мог разбить мне сердце.
Я посмотрела на рисунок, изображавший пятилетнего Ксавьера, и вдруг вспомнила, как выходила из стазиса в прошлом. Раньше, когда я просыпалась, меня всегда ждал Ксавьер.
Ему было пять лет, а я как раз вышла из небытия длиной в несколько месяцев. Наверное, мне тогда было не больше десяти. Я вышла в сад и встретила там Ксавьера и его мать: она работала над каким-то проектом, а он играл с кучей палочек. Я только что выбралась из своей стазисной капсулы, а снаружи убийственно сияло солнце. Мои глаза еще не успели привыкнуть к свету. Я как раз собиралась вернуться обратно в дом, когда на меня обрушились два с половиной фута кипучей энергии.
— Роуз!
Я вытаращила глаза, увидев безумный смерч из светлых вихров и веснушек, в который превратился забавно лепечущий карапуз, мой маленький товарищ по играм до погружения в стазис.
— Ксави?
— Роуз, Роуз, Роуз, Роуз, Роуз! — Ксавьер скакал вокруг меня, во все горло распевая мое имя: — Роуз, Роуз, Роуз!
Миссис Зеллвегер подняла голову от портативного экрана, разложенного на столике для пикников.
— Похоже, у тебя появился поклонник, — рассеянно заметила она, прежде чем снова углубиться в работу.
Ксавьер был такой большой, что просто не верилось, как он мог меня запомнить.
— Гляди-ка! — сказала я маленькому мальчику. — Ты стал такой высокий!
— Мне уже пять лет, — с гордостью сообщил он.
