на которых та кидала взгляд, но испытывая в то же время страх за нее.
Этот страх немало раздражал Мэри, потому что сковывал ее. О, конечно, она обожала родителей, конечно, заботилась о том, чтобы их не огорчать… но только не тогда, когда это мешало ею свободе. Однако страх перед их гневом был единственным, что сдерживало ее пылкую натуру, для которой безудержный флирт хоть с первым встречным был сейчас единственным выходом дать волю непристойным, мучительным чувствам, не сойти с ума от необходимости постоянно сдерживать их.
Прошлым летом жили в Петергофе. Жюли, как звали обычно мадам Баранову, вернулась из-за болезни в город, и всех трех сестер поручили Шарлотте Дункер. Мэри сразу почувствовала, что добром это не кончится. Она обожала ежедневные поездки в фаэтоне. Мэри сразу давала указания кучеру направить экипаж в Новую Деревню, где размещалась гвардейская кавалерия. Как только появлялся царский экипаж, дежурные офицеры должны были его приветствовать. Для младших сестер это ничего не значило; Мэри же не была больше ребенком. Кавалергарды для нее были прежде всего мужчины…
Когда ездили под присмотром мадам Барановой, Мэри научила Олли и Адини толкать ее ногой, если издали появлялся кто-нибудь знакомый. Получив этот сигнал, Мэри сейчас же поворачивала голову в противоположную сторону и обращала внимание Жюли на что-нибудь там, а когда экипаж был достаточно близко от знакомого, Мэри посылала ему пылкие взгляды и улыбки, в то время как Жюли все еще смотрела в противоположную сторону. Это проделывалось ежедневно, и Жюли не догадывалась об этой шалости. То же самое Мэри попробовала было с Шарлоттой. Но та заявила, что совершенно не нужно ежедневно ездить через Новую Деревню, и запретила младшим сестрам толкаться ногами в коляске.
Мэри возненавидела Шарлотту, но ничего нельзя было поделать.
Для Мэри настали черные дни, она теперь мечтала о возвращении в город. Но и там ничего не изменилось.
Порой ей казалось, что она сойдет с ума или просто умрет от желаний, которые нельзя никому показать. Самое ужасное – эта мужская осторожность! Неужели они не понимают, что своим флиртом она зовет их, манит, что это для нее не просто игра?! Что она готова… что им стоит только руку протянуть…
Между прочим, Мэри ошибалась, думая, что этого никто не понимает. Между молодыми офицерами уже шелестел осторожный слушок, что со старшей великой княжной надо быть осторожней. Поговаривали, что храбрец Барятинский потому сбежал на Кавказ, что черкесская пуля еще неведомо, достигнет ли его, а веревка палача достигнет уж точно, если он продолжит опасные переглядки с этой красавицей, которая не знает угомону.
Именно поэтому огненные взоры Мэри не находили ответа. И с каждым днем она все сильнее ощущала, что готова на что угодно, лишь бы удовлетворить свое желание…
С кем угодно! Где угодно! Когда угодно!
Только бы об этом не узнал отец.
Да, пока Господь все же не окончательно лишил ее разума, а потому она не бросалась во все тяжкие, забывая об осторожности, а изо всех сил придумывала план побега. И придумала-таки!
Однажды разболелась у Мэри голова, да так, что в глазах стало смеркаться. Доктор посоветовал несколько часов пролежать в темной комнате, причем запретил окружающим беспокоить ее. Мэри тогда отдохнула вволю! Головная боль прошла довольно быстро, и она просто лежала и наслаждалась одиночеством. И потом, когда упреки или нравоучения начинали ей слишком уж надоедать, она иногда весьма ловко представлялась больной и удалялась в поисках спасительного одиночества в свою комнату, куда никто не смел заглядывать до тех пор, пока Мэри не соизволяла выйти сама.
Та-ак… Если ухитриться «захворать» на то время, когда прочие будут чем-то заняты… можно совершенно обезопасить себя от вторжения и проверки. Какое же это может быть время? Например, богослужение… Нездоровье – единственная причина, по которой можно было его пропустить.
Хорошо придумано… Теперь осталось решить, как выскользнуть из дворца. Нужно сделать все, чтобы ее никто не заметил, чтобы никто ничего не заподозрил… значит, нужно переодеться. Все-таки не зря «Барышня-крестьянка» Пушкина была одной из самых ее любимых русских книг. Несколько раз она видела Александра Сергеевича у отца, но ни разу не могла набраться храбрости сказать ему, как восхищается им. И еще очень хотелось спросить, он сам эту историю с переодетой барышней выдумал – или такое на самом деле происходило? Наверняка! Ну и почему бы Мэри не повторить эту историю? Раздобыть бы самое простое платье, какое-нибудь простонародное… спрятать его хорошенько, а потом прокрасться с ним к потайной двери и переодеться там, выскользнуть из дворца и…
Но где взять платье? Никому ведь нельзя открыться… кто ей поможет?! Попросить такую одежду у какой-нибудь фрейлины? Опасно открываться, да и откуда у этих девушек может быть одежда, какую носят простолюдинки?
Ну, у них-то ее и в самом деле быть не может, но у их служанок… У Мари Трубецкой служанка такого же небольшого роста, как Мэри, и фигурой похожа. Но ведь если просто так попросить Мари велеть служанке принести одежду, непременно начнутся расспросы. Или можно довериться Мари? Нет, лучше не стоит. Можно поступить похитрее…
– Мне хочется на новом публичном маскараде у Энгельгардта всех с ума свести, – сказала она как бы невзначай. – Да не могу придумать, во что бы нарядиться. Всегда на всех одно и то же! И так легко угадать, кто есть кто, даже и масок срывать не нужно. Нет, я хочу что-нибудь совсем необыкновенное! Никаких размалеванных лиц, никаких пудреных париков, никаких кимоно или арабских кафтанов и шальвар. Я хочу прийти на бал, одевшись простолюдинкой!
И Мэри захлопала в ладоши, словно эта мысль вот только что пришла ей в голову и непомерно ее восхитила.
Однако Мари не выразила особого восторга.
– Одевшись простолюдинкой? – повторила она растерянно. – Но, ваше высочество… вас могут выгнать с этого бала!
– Это будет замечательно! – расхохоталась Мэри. – Пусть только попробуют выгнать меня! Вот тут-то я и открою свое инкогнито!
Мари наконец согласилась, что это будет замечательная шутка, и обещала велеть своей девушке завтра же раздобыть необходимую одежду.
«Ах, как хорошо я придумала!» – возбужденно думала Мэри. Мелькнула мысль, что, может быть, и в самом деле ограничиться появлением на балу… конечно, она останется неузнанной и вполне может поморочить голову какому-нибудь мужчине, а там, если повезет, и…
Нет-нет, слишком велик риск, что ее узнают, догадливость светских людей нельзя недооценивать. Это раз. Потом, ведь ее свитские офицеры, Фредерикс, Виельгорский и Россетти будут знать, в чем она будет на балу. Да они к ней никому и приблизиться не дадут! Там Мэри ничего не сможет позволить себе, никакого риска!
Все же надо воспользоваться ключом, если она хочет насладиться свободой. Но что произойдет, если кто-нибудь узнает ее на улицах? Да нет, такого просто не может быть. Такое и в голову никому не сможет прийти – чтобы царская дочка бегала по улицам, одетая невесть как! Даже вообразить невозможно, чтобы кто-нибудь к ней подошел и сказал:
– Ваше высочество, что вы здесь делаете?
Мэри невольно засмеялась, вспомнив одну недавнюю историю, приключившуюся с отцом.
Николай Павлович был великим любителем публичных маскарадов и редко их пропускал. Он должен был все знать о своих подданных, в том числе и то, как они развлекаются. Кроме того – и это всем было известно, в том числе его детям, – императору нравилось общество молодых и красивых женщин. А на маскараде любая дама в маске могла подойти к государю, заговорить с ним – и даже взять под руку и пройтись с ним по залам. Конечно, дамы не только рады были полюбезничать с императором, но и изо всех сил старались заинтриговать его. Для этого на маскарады нарочно раздавали даровые билеты модисткам и актрисам – чтоб приходили интриговать императора и флиртовать с ним – конечно, в пределах приличия. И вот как-то раз на публичном маскараде к нему подошла какая-то девица и развязно бросила:
– А я тебя знаю.
– И я тебя, – ответил император.
– Не может быть! – удивилась маска.
