Но дождется ли? Он снова тяжело вздохнул.
Тоска его взяла. Вокруг люди оживленно переговаривались, ожидая появления царской семьи.
Кто-то потихоньку советовал всем отойти подальше, потому что из паровозной трубы полетят искры и, если они попадут на одежду, может случиться пожар.
– Небось погасим! – сказал невзрачный мужичок и завладел общим вниманием, рассказывая, что он в пожарной части служит и царя частенько видит, так как он частенько сам выезжает на пожары.
– Ты это… Гринька, – вдруг заговорил Прохор Нилыч, не обмолвившийся с ним ни словом с тех пор, как вышли из дому. – Слышал, небось, что Палашенька в монастырь собралась?
Если бы Гриня уже не сидел, у него непременно подкосились бы ноги от изумления.
Вот это новость! Да как же так?!
– Боже ты мой… – пробормотал неловко. – А я и не знал…
– Да ты же ничего не знаешь, ничего вокруг себя не видишь, – с тоской проговорил Касьянов. – Хоть и живешь у меня вон уже какой год, ешь-пьешь с моего стола, работаешь на меня, а как был чужим, так и остался. Дочка моя по тебе сохнет с той самой минуты, как ты во двор мой вошел. Дочка моя… чудо, радость! Какая красота! Какая душа! Сколько женихов стучалось – нет, всем дает от ворот поворот! Хотел власть отеческую применить – грозится, мол, руки на себя наложит, но за другого не пойдет. Только ты ей нужен, никто больше! А если не ты, то лучше в монастырь. Эх, горе мое…
Гриня угрюмо отвел глаза, которые внезапно заволокло слезами от жалости к Палашеньке, к Прохору Нилычу, к себе. Значит, Палашенька такая же, как он. Он для нее – такая же далекая, недостижимая звезда, как для него – Маша. Ох, злее зла любовь… Что же ему со всем этим делать? Как быть? И жалко Палашеньку, и ничего с собой не может поделать: словно околдовала его эта неизвестная девчонка с голубыми глазами. Пока есть надежда на встречу с ней, разве может он с другой?.. Не может! И не хочет!
– Знай, Гринька, – снова заговорил Прохор Нилыч. – Если она и впрямь уйдет в монастырь, я руки на себя наложу, греха не побоюсь, а добро свое в тот же монастырь отдам, куда она уйдет. А ты виновным будешь. Ты ее все равно что убьешь. И меня убьешь.
– Прохор Нилыч, – с тоской выговорил Гриня, в самое сердце пораженный его словами. – Да как же быть? Вы мой благодетель, я вам по гроб жизни благодарен буду, что я могу, что надо сделать, я на все готов!
– На все? – покосился на него Прохор Нилыч. – Ну тогда женись на Палашеньке.
Гриня так и знал, что к тому идет. К тому, что сделать он не мог и не хотел.
– Как я на ней женюсь, я ж крепостной, зачем мне ее в неволю за собой тащить? – попытался вывернуться, хоть и понимал всю неуклюжесть этой попытки.
– Сегодня крепостной, а завтра вольный, – веско сказал Прохор Нилыч. – Я тебя выкуплю.
– Выходит, – недоверчиво проговорил Гриня, – вы бы меня выкупили, если бы я согласился на Палашеньке жениться?
– Да, – сказал Прохор Нилыч так твердо, что стало ясно: пообещал – сделает. – Но ты должен мне клятву дать – на иконе поклясться должен! – что не сбежишь сразу, как только волю получишь. Клянешься, что женишься на ней?
Гриня молча смотрел вокруг, почти не слыша его грозного голоса, воображая, как это будет – сделаться свободным. Свобода жить по своей воле. Свобода найти Машу и умолять ее выйти за него замуж. И для всего этого нужно только сказать «да», а потом – будь что будет!
Нет, он знал себя, он так не сможет… не сможет обмануть человека, которого считал своим благодетелем. Освободившись от неволи крепостной, он попадет в неволю вечной благодарности. И Маша будет для него вовсе недосягаемой, когда он женится на Палашеньке.
Сердце так и стиснуло от жалости к себе и к ней. Бедная, милая Палашенька…
Эх, ну почему, ну почему в тот первый свой день в Петербурге не послушался он доброго советчика, городового, который стоял на распутье его судьбы и указывал ему верную дорогу к дому Касьянова? Все сложилось бы иначе. Был бы сейчас счастлив тем, что дает ему жизнь… Зачем сначала пошел на набережную и увидел ее, звездочку? Далекую звездочку, до которой ему так хочется дотянуться, но возможно ли это? Неужто нет? Ах, если бы он наверняка знал, что нет, он бы и не мучился…
– Едут! Едет государь! – пронесся вдруг шум. Все вскочили на ноги, уставились на дорогу, по которой приближалось несколько нарядных колясок, полных разодетых с немыслимой пышностью мужчин и женщин.
– Кто же там? Кто там кто? – приговаривал Прохор Нилыч, мигом позабыв и о Грине, и о Палашеньке и с детским любопытством всматриваясь в лица нарядных господ, которые взошли на платформу. Поезд уже стоял наготове, а сейчас паровоз выпустил клуб пара и приветственно загудел.
– Вон тот высокий – это государь-император, – сказал знакомый стражник, подойдя. – Рядом с ним, в шляпе с пером, – это государыня Александра Федоровна. Вон в той карете великие княжны прибыли. А видите, кто помогает им сойти? Знаете, кто он? Да это ж сам геройский князь Барятинский! От ран недавно излечен, государь ему за доблесть приказал состоять при наследнике! Вот он руку подал великой княжне Марии Николаевне, а за ней сестра, Ольга Николаевна, идет. Она хоть младшая, но ростиком повыше…
Грине вдруг показалось, что его ударили по голове… ударили чем-то очень тяжелым, так что он перестал слышать, да и видеть тоже почти перестал, только одно светлое пятнышко не затянуло непроглядным мраком… это было лицо девушки, про которую стражник сказал: она, мол, великая княжна Мария Николаевна.
Какая там великая княжна?! Это ведь Маша, его Маша!
Ах, какой на ней наряд… да разве можно представить, что когда-то она носила синюю китайковую юбку и какую-то там кофтенку? Нет, просто сходство необыкновенное, это, конечно, не она! Не Маша! Его Маша – просто служанка какой-то барыни, а это… царская дочь!
И вдруг вспомнилось… тогда, на площади, около Исаакиевского собора, ему почудилось, он видел Машу. Да, она потом подтвердила догадку. Но отчего же он забыл о том, что видел ее не в простенькой кофтенке и юбке, а в дорогом наряде, видел сидящей в богатой коляске? Как можно было такое забыть? Разум у него помутился от этой любви.
Так в кого же он влюблен?! Неужто и правда… неужто она?!
Звезда далекая… недосягаемая…
Чудилось, сердце остановилось. Смотрел на нее, не отрывая взгляда. Прохор Нилыч дергал его за рукав – Гриня был недвижим, безгласен.
Тем временем царская семья прошла в вагоны. Народ весь подался ближе к рельсам – понесла толпа и Гриню.
Он не отводил глаз от окна, в котором виднелся тонкий профиль великой княжны. Вдруг она со смехом сказала что-то стоящему рядом военному – и, развязав на шее косынку, принялась махать в окошко, посылая в толпу свои чудесные улыбки и сияя голубыми глазами.
Гриня рванулся вперед… взгляды их встретились… непомерное изумление расширило глаза великой княжны. Ее пальцы разжались, косынка взвилась в воздух, полетела… десятки, сотни рук взметнулись поймать ее, но она, как почтовый голубь, несущий прощальное письмо, долетела до Грини и прильнула к его лицу.
Запах ее… это Машин запах, он узнал бы, даже не видя ее… значит, это была она…
Гриня стоял, зажмурясь, прижав к себе косынку.
– Повезло парню! – простонал кто-то завистливо.
– Нет, надо вернуть! – строго сказал стражник.
– Полно, дядя! – усмехнулся кряжистый мужик. – Что с возу упало, то пропало.
– Надо вернуть! – заспорил пожарный. – Знаешь, как у нас водится? Ни лоскута, ни корочки не тронь у погорелого, не то и сам загоришься и ограблен будешь.
– Так ведь тут никто не загорелся, – возразил мужик.
– Верни, слышь? – взял Гриню за плечо стражник. – Царевне надобно воротить. А то скажет – украли, мол, что за ворюги завелись в нашем народе? Дай сюда.
– Не дам! – крикнул Гриня как безумный и рванулся было прочь, но толпа его окружала слишком плотно, тут с места не сдвинешься.
