лучших друзей и дальним родственником Михаила Лермонтова, известного скандального поэта.
Монго – так назвал друга Лермонтов. Однажды, описывая их буйное приключение – поездку к любовнице Столыпина, актрисочке, «кордебалетной нимфе» Екатерине Пименовой (это приключение закончилось большим и веселым скандалом), Лермонтов искал, как бы зашифровать имя друга. Себя он, по установившейся привычке, называл полковой кличкой Маёшка (от французского Mayeux – Горбун), но как же обозначить le beau, красавчика Столыпина? Тут под руку Мишелю подвернулась книга на французском языке, которая называлась «Путешествие Монгопарка»… Так и родилось прозвище.
Экзотическое прозвище Монго подходило к загадочному и красивому Алексею Аркадьевичу идеально и сразу отличало этого благородного озорника от его весьма положительного и довольно скучного родственника-тезки Алексея Григорьевича.
Алексей Столыпин-Монго был произведен в офицеры лейб-гусарского полка после юнкерской школы в 1835 году. Спустя два года он ездил охотником на Кавказ, где прославился храбростью в сражениях. В конце 1839-го вышел в отставку в чине поручика. Впрочем, уже на другой год он снова поступил на службу на Кавказе капитаном Нижегородского драгунского полка. В 1842-м вышел в отставку опять…
Это был совершеннейший красавец: красота его, мужественная и при этом изысканная, была тем, что французы называют proverbiale – общеизвестной, вошедшей в поговорку. По воспоминаниям своих друзей, он был одинаково хорош и в лихом гусарском ментике, и под барашковым кивером нижегородского драгуна и, наконец, в одеянии светского льва, которым являлся вполне – в самом лучшем значении этого слова. Как говорили, «назвать Монго-Столыпина значило для людей то же, что выразить понятие о воплощенной чести, образце благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на услугу словом и делом. Его не избаловали благожелательнейшие из светских успехов, и он умер уже немолодым, но тем же добрым, всеми любимым Монго, и никто из львов не возненавидел его, несмотря на опасность соперничества. Вымолвить о нем худое слово не могло бы никому прийти в голову и принято было бы за нечто чудовищное. Столыпин отлично ездил верхом, стрелял из пистолета и был офицер отличной храбрости».
Его высокое благородство было чем-то вроде оракула. Но при этом Монго был обычным мужчиной – молодым и пылким – со всеми страстями, которые обычно обуревают молодых и пылких мужчин, и хотя общеизвестно было, что он увлечен Александрой Кирилловной Воронцовой-Дашковой (она составляла ему пару тем, что считалась общепризнанной светской львицей), это не мешало ему срывать цветы удовольствия где можно и нельзя, от танцорок до дам из высшего общества, тем паче если те и другие не отличались особенной моральной стойкостью, как та же Катенька Пименова или… или Мари Трубецкая.
Увы, у очаровательной Мари уже довольно сильно была подмочена репутация, и хотя красота ее никого не могла оставить равнодушной, все же эта красота воспринималась весьма двусмысленно. В понимании большинства мужчин она была не из тех женщин, на которых женятся. И хотя у нее произошел-таки скорострельный роман с Монго, с этим coqueluche des femmes, заразой женщин, как выражаются французы, это не произвело на обоих никакого впечатления. Монго по-прежнему оставался воздыхателем Воронцовой-Дашковой. Мари… Мари думала лишь об одном: выйти замуж, замуж, замуж! Как можно скорей. Как можно выгодней! За титул, за деньги, за светскую славу – за что угодно, только бы поскорей.
Из этих трех карт выпали Мари Трубецкой – деньги.
На одном из придворных балов ее красота нашла-таки себе добычу.
Ехидный Лермонтов очень точно описывал то сокрушительное впечатление, какое красота дам производила на усталых от армейской жизни офицеров:
«Но зато дамы… о! дамы были истинным украшением этого бала, как и всех возможных балов!.. сколько блестящих глаз и бриллиантов, сколько розовых уст и розовых лент… чудеса природы и чудеса модной лавки… волшебные маленькие ножки и чудно узкие башмачки, беломраморные плечи и лучшие французские белилы, звучные фразы, заимствованные из модного романа, бриллианты, взятые напрокат из лавки… – я не знаю, но в моих понятиях женщина на бале составляет со своим нарядом нечто целое, нераздельное, особенное; женщина на бале совсем не то, что женщина в своем кабинете; судить о душе и уме женщины, протанцевав с нею мазурку, все равно что судить о мнении журналиста, прочитав одну его статью».
Алексей Григорьевич Столыпин, который был двоюродным дядюшкой Лермонтова и штаб-ротмистром гусарского полка, влюбился в Марию Трубецкую во время одной мазурки, во время другой сделал предложение и рассказал о своих обстоятельствах, а во время первой кадрили получил улыбку, кивок, пожатие руки и ответ: «Я буду вашей женой!»
– Вы просто мальчишка, сударь, – сказала Мэри, с трудом сдерживая улыбку. – Откуда вы знаете такие слова? Вам еще рано их произносить!
– Вам же нравится, что я их произношу.
– Да вы еще и наглец!
Из-под полей летней шляпки она лукаво взглянула на юношу, который медленно раскачивал качели. Ветер чуть шевелил подол ее юбки, и Мэри жадно ловила каждое, самое мимолетное его прикосновение к разгоряченному телу.
Ах, какая жара, ну какая жара! Ужасно хочется, чтобы, словно на картине Фрагонара, подол ее взлетел чуть ли не выше головы, и ветер кипел бы в кружевах нижних юбок, как он кипит в вершинах деревьев и в клумбах, полных цветов.
Но тогда он совершенно спятил бы… этот восторженный и до безумия влюбленный в нее юнкер.
Ах, как он смотрит на Мэри… Смешно, на что он рассчитывает, кроме лукавой игры? Он на пять лет младше. Мальчишка – мальчишка и есть. Наверное, оттого, что он так юн и безопасен, ей и позволяют общаться с ним.
Все остальные – все остальные, даже братья Виельгорские, которых Мэри знает с детства, – теперь под запретом. Собственно Иосиф уехал с Сашей в путешествие. В то самое путешествие, куда отец отправил, почти сослал Барятинского. Отец с матерью тоже уехали – правда, в разных направлениях.
Лейб-медик императора, доктор Мандт, отправил Николая Павловича в Теплиц – лечить сломанную ключицу. А Александре Федоровне был предписан курс лечения в Зальцбрунне или Крейте.
Ее здоровье внезапно пошатнулось. Лейб-медики Маркус и Раух никак не могли вылечить ее от кашля и несварения желудка. К этому присоединилось устойчивое женское недомогание. Правда, тут помогла знаменитая акушерка мадам Марио-Помар, которая в это время практиковала в Санкт-Петербурге, составляя успешную конкуренцию врачам сильного пола: мужья, начиная с императора и кончая каким-нибудь там титулярным советником, предпочитали, чтобы интимные тайны их жен оставались неведомы другим мужчинам, пусть даже и врачам.
Для излечения от прошлых хворей пригласили на консилиум Мандта, и с того момента, как он появился, стало преобладать его мнение, тяжелое, деспотическое, как приговор судьбы. На императора он имел огромное влияние, можно сказать, магическое. Возможно, это был единственный человек, которого государь слушался беспрекословно. Мандт нарисовал ему будущее Александры Федоровны в самых черных красках. Это была его метода – нагнать страх, чтобы потом сделаться необходимым и единственным, кто может исправить положение. Он прописал больной императрице весьма радикальное лечение: ничего жидкого, никаких супов, зато ростбиф, картофельное пюре, молочную кашу, кожуру горького апельсина. И это неделями! Ну и, само собой, ехать за границу.
Ему подчинились, решив совместить полезное с приятным: императрица вознамерилась представить своему отцу, королю прусскому, младшую дочь, Адини. Маленькие братья, Николай и Михаил, которые стали очень красивыми мальчиками, должны были сопровождать ее. Костя, средний сын, находился в это время в Балтийском море – он хотел стать моряком и усиленно учился этому. Мэри же и Олли родители не хотели брать с собой, чтобы не выставлять их напоказ как невест.
Семейная жизнь была нарушена! Мэри и Олли оставались в Петергофе на попечении князя Голицына и
