духе мы видим Свет, видим Бога. Мы чувствуем, что значит Свет Бог, Свет Отец, Свет Сын, Свет Святой Дух, и тут же все то, что было тенью Света — на самом деле несуществующей — освещаемые светом теряются перед нами. Не исчезают, теряют свои свойства, становятся бездействующими, наполняются светом, каждая их складка освещается.
Есть другое ответственное и важное препятствие, когда мы снова подвергаемся опасности. Мы видим себя заполненными светом, наблюдаем свое небытие. Чтобы жить, мы должны погрузиться в Божество, то есть осознать то, что говорит Он:
И если у меня будет — а здесь, отцы и братья мои, требуется любовь — если у меня будет любовь к Богу, то я почувствую внутри себя приток любви и радости, которая скажет: «Да, Боже мой!» Моя душа примет Бога. Я скажу Богу: «Да». Теперь уже более осознанно, до того был детский лепет. Теперь я понимаю, что все мое «я» погибло. Да, я весь есть Бог, если я говорю Ему: «Да». Если же мне захочется вывести из потаенных уголков, из подполья, из подсознания свое собственное «я» (а существует большая опасность того, что моя собственная сущность еще неоднократно проявится), тогда немедленно произойдет то, о чем говорит Симеон Новый Богослов. И пропадает Бог в душе, и потребуются годы, чтобы вновь докричаться до Него, если вообще удастся! Потому что в этом случае Его отсутствие будет осознанным. Предшествующее отречение от Него, о котором мы говорили, видя свою черноту, было неким ожесточением, которое отдаляет от Бога и возвращает в тленную жизнь.
Теперь давайте приступим к самому глубокому и духовному, а поэтому самому страшному. Это наше последнее искушение. Наступает момент, когда Господь произносит слова:
Это переживание, этот опыт Его присутствия настолько силен, что изгоняет всякое забвение. И Бог возвращается для того, чтобы мы узнали Его лучше, увидели, познали. Теперь мы изучаем не то, что находится вне Бога, но то, что есть внутри Него. Мы узнаем это через наше сердце, в которое вселился Господь. Тогда все более воспламеняется желание, чтобы Бог открылся нам более полно. Тогда сама душа просит: «Просвети мою темноту, просвети мою темноту! Открой мне Себя, открой мне Себя!» Но в этот час Бог уходит от нас. На этот раз Он уходит не в гневе, ибо мы не прогоняем Его, но уходит Сам.
Теперь мы знаем путь, знаем, что ищем Бога и как Бог может войти в нас. Но мы еще не соединились с Богом. Мы знаем, что есть Бог, и можем позвать: «Эй, отец Феоктист! Дай мне, пожалуйста, вон то, прошу тебя». Теперь я тебя знаю, я поговорил с тобой, увидел, каков ты есть, и могу обращаться с просьбами всякий раз, когда хочу, чтобы ты пришел; могу поставить келейником игумена, держать тебя всегда подле себя или сделать тебя «Господом и Богом моим». Так и здесь, но только стану я не келейником Бога, а рабом, который припадет к Его ногам, как падали ниц все святые Церкви перед Его лицом.
С этого момента начинается молитва. Молитва может быть внутренней мольбой, если я уже умею поместить Христа внутри себя и свободно говорить с Ним. Этому умению призывать Господа в себя предшествует стадия молитвы посредством Духа. Мы не станем устремляться дальше в это море, остановимся здесь, чтобы закончить, и мы увидим, что в этой нашей борьбе мы, пусть еще новички, обращаемся к Богу. Вы помните, как мы говорили, что на каком–то этапе мы обнаруживаем, что молитва есть крик?
Я сказал вам в самом начале: мы испытываем переживание борьбы, затем крика из глубины души, после — близости Духа, молчания в тишине, тревожного ожидания, затем молчаливого предвкушения и наслаждения, наслаждения в тишине, и впоследствии обретаем самопознание, тот решающий пункт откровения и ведения собственного сердца и момент выбора: принять или отвергнуть Бога? Это есть своего рода момент познания Духа.
Следовательно, все это является стремлением к Богу, которое осуществляется умом. Это похоже на беседу. Вначале мы говорим с Богом, и поскольку существует столько препятствий (которые суть наши собственные помыслы), ум пытается отогнать все, что в нем находится, чтобы самому суметь взойти к Богу, то есть воззвать: «Боже мой, Боже мой, Господи мой, Господи!»
Итак, ум мой пытается отбросить, отогнать все, что у него есть, лукавое и чуждое. Потому что это становится помыслом, а помысел топит ум, желающий взойти к Богу. Наш ум должен отогнать всякое вожделение, желание, предшествующее переживание и опыт чуждых вещей для того, чтобы добиться всецелого забвения прошлого (а не Бога!) настолько, чтобы все стало чуждым для нас, и так мы достигнем забвения всего, будто мы этого никогда и не знали. Я услышу: «Отец Арсений!» — слезы нашего рушащегося эгоизма и останусь невозмутим. Кто такой отец Арсений? Он мой брат. Если я люблю его, и моя душа обратится к нему, то как войдет туда Бог? Если я действительно люблю его, то я пойду молиться и стану молиться за него, а не за себя. То же самое относится и к здоровью, науке, желаниям, радостям, устремлениям, к чему угодно постороннему. Итак, ум старается прогнать все это.
Затем нечто иное выступает на первый план. После того, как ушло все вышесказанное, я вижу, что мой ум следит за тем, что я говорю Богу или устами, или молча изнутри меня, и осознаю нечто разговаривающее и следующее за моим умом, и это то, о чем говорит апостол: «Мы можем петь и молиться духом, но и умом». Только при этом условии мы хоть смутно ощутим то, что он называет «духом» (1 Кор. 14, 15), который может изнутри искать Бога. И тогда я понимаю, что ум есть некая самость, некая сила. Ум, умное начало соединяется с тем, что говорится или мыслится. Соединяется, потому что мое слово может быть из моих уст, из моего разума, из моего помышления, но может быть и чем–то внутренним, сокровенным — все это я начинаю различать. И тогда мой ум учится следить, а после и соединяется с тем, что говорится и мыслится. Соединяясь с этим, мой ум уже говорит к Богу. Это называется умной силой, владычней моей силой у Отцов Церкви.
Теперь я начинаю по своей собственной воле молиться Богу, и требуется вся ее сила, чтобы возобладало одно лишь: «Боже мой! Боже мой!» Чтобы слиться с Самим Богом, ум должен сперва соединиться с мыслью о Боге и взыванием к Нему.
«Наш ум в молитве восхищается…»
Молитва всегда обращена к Богу, потому и называем мы ее восхищением, поднимается изнутри и все
