— Ты просишь помиловать одного из этих бунтовщиков? — удивился Лукулл. — Но, согласись, для помилования такого рода преступников нужны очень и очень веские основания. И хотя я в данный момент обладаю неограниченной судебной властью, ничто не может заставить меня вершить правосудие вопреки закону, моей совести и благу республики.
— Благодаря этому человеку я остался в живых, — сказал Лабиен. — После сражения у Тифатской горы он на своих руках вынес меня, раненого, истекающего кровью, с поля битвы и уберег от ярости варваров, которые хотели меня добить. Не только люди, но и сами бессмертные боги осудят меня, если я окажусь неблагодарным по отношению к своему спасителю и забуду о совершенном им благодеянии по отношению ко мне…
По толпе горожан, прислушивавшихся к разговору между претором и раненым центурионом, пробежал ропот любопытства.
Лукулл напустил на себя важный и строгий вид.
— Я понимаю твои чувства, Лабиен, но ты просишь за того, кто обвинен в тягчайшем государственном преступлении. Ты просишь о помиловании злобного врага Рима и вот этих людей, среди которых немало пострадавших от мятежа подлых рабов. Многие из тех, кого ты видишь перед собой, лишились своих родственников — отцы сыновей, дети отцов, а жены своих мужей. У иных разграблено имущество, сожжены поместья, а верные их рабы безжалостно убиты. Вспомни, наконец, об опасности, которая угрожает стране со стороны бесчисленных варваров, готовых вторгнуться в нее! Подумай, насколько возросла бы эта опасность, если бы армия наглых рабов присоединилась к полчищам кимвров, опустошая вместе с ними Италию. Быть милосердным к кому-либо из них — значит потворствовать будущим мятежам. Римляне даже по отношению к своим собственным гражданам отличались чрезмерной суровостью, когда дело шло о спасении государства. Ганнибал, уничтоживший цвет римского воинства при Каннах, предложил Риму выкупить пленных, и сенат, хотя многочисленные толпы родственников этих пленных воинов, собравшиеся на Форуме перед курией, со слезами и рыданиями умоляли сенаторов пойти навстречу предложению Ганнибала, вынес поистине жестокое постановление: все сдавшиеся в плен врагу — трусы и предатели, не достойные выкупа. И что же? Всех пленных Ганнибал продал в рабство, и они рассеялись по всей ойкумене. Только после окончания войны вспомнили об этих несчастных и стали их разыскивать в чужих странах, но нашли немногих, большинство же сгинуло в рабстве. Так же сурово поступил сенат и с каннскими солдатами, бежавшими с поля боя: они были объявлены трусами, изменившими своему долгу и и поэтому не достойными защищать отечество. Все они, собранные вместе, высланы были прочь из Италии и за ее пределами помещены в отдельный лагерь без права сражаться с карфагенянами. А вместо них были составлены легионы из рабов, выкупленных за счет государства. Вот как поступал сенат в отношении собственных граждан. До сих пор находятся люди, упрекающие его в жестокой несправедливости. Но согласись, если бы сенат поступал иначе, разве одолели бы римляне могущественного врага, пятнадцать лет разорявшего италийскую землю? И почему мы, римляне, должны проявлять милосердие к каким-то рабам, этим отбросам человечества, пытавшимся нанести предательский удар в спину нашей родине? Нет им пощады! Пусть этот рассадник заразы будет выжжен каленым железом!..
Толпа отозвалась на речь претора шумным одобрением.
Как раз в это время Лабиен увидел и узнал Геродора: палачи подводили его к одному из самых зверских изобретений мастеров пыточного дела — так называемой «кобыле», представлявшей собой особый станок в форме лошади.
— Так, значит, ты, претор, считаешь, что спасение жизни римского гражданина, то есть деяние, всегда почитавшееся среди римлян выдающимся подвигом[446], признается таковым, если его совершил свободный, но никак не раб? — с возмущением произнес Лабиен, решивший до конца биться за помилование Геродора. — И все же я прошу тебя, Лукулл, остановить палачей. Вот он, тот самый юноша, которому я обязан жизнью! Если то, что он сделал для меня, римского гражданина, кажется тебе недостаточным, чтобы сохранить ему жизнь, я позволю себе напомнить тебе о законе, который почти забыт нынешними законоведами, но который еще никто не отменял…
Толпа выжидающе притихла.
— Какой закон ты имеешь в виду? — несколько озадаченный, спросил Лукулл, считавший себя знатоком в юриспруденции.
— Я говорю о законе Аквилия[447], который был принят более ста лет назад, — стараясь говорить спокойно, отвечал Лабиен. — Согласно этому закону, преступление, совершенное рабом по приказу господина, вменяется господину, а не его рабу. Геродор, так зовут этого несчастного юношу, был законным рабом Минуция и должен был выполнять приказания своего господина.
— Закон, о котором ты говоришь, мне известен, но как прикажешь поступить с этим мятежником, который в данной ситуации по сути дела остался без господина и в то же время не имеет статуса свободного? — не скрывая усмешки, спросил Лукулл, решивший вступить в правовое состязание с центурионом, слабо искушенным, по его мнению, в юридических тонкостях при толковании законов. — Ты ведь не станешь отрицать, что господин этого раба, совершивший тягчайшее преступление, обречен понести высшую меру наказания? А как же его раб? Кто он — раб или свободный? Но у раба должен быть законный господин. Каждый человек должен иметь определенный статус. В противном случае он оказывается вне сферы действия законов. Так что же? Отпустить его на свободу? Я признаю, Лабиен, что в отношении тебя он совершил великодушный и благородный поступок. Но раскаялся ли мятежник? Перестал ли он быть врагом государства? Без положительного ответа на эти вопросы я не могу предоставить ему свободу посредством виндикты. У меня просто не поднимется рука сделать это, ибо я рискую прослыть безответственным, как человек, занимающий государственную должность.
— Если я правильно понял, единственным препятствием для помилования Геродора является его неопределенный статус? — спросил Лабиен.
— Именно так, — сказал Лукулл.
— В таком случае, — Лабиен торжественно возвысил голос, — в таком случае призываю в свидетели тебя, Луций Лициний Лукулл, а также всех присутствующих здесь достойнейших граждан и клятвенно заявляю, что Геродор, раб Минуция, согласно завещательному распоряжению последнего, по смерти завещателя переходит в собственность отца моего, Секста Аттия Лабиена. Документ этот, составленный при соблюдении всех формальностей, я готов представить в Риме по первому требованию всякого, кто усомнится в его существовании и подлинности.
Толпа загудела.
Ее симпатии на этот раз были явно на стороне центуриона.
Капуанский префект Гельвинован, желая помочь претору выйти из затруднительного положения, наклонился к его уху и тихо произнес:
— На твоем месте я бы удовлетворил просьбу этого храброго и достойного молодого человека. Можешь не сомневаться, что твое решение будет правильно понято всеми капуанцами.
— Ну что ж, — немного помедлив, вяло улыбнулся Лукулл. — Кажется, никто не должен меня упрекнуть в какой-либо предвзятости при рассмотрении этого дела. Мой долг состоял в том, чтобы неукоснительно соблюсти закон. По выяснении всех обстоятельств я не вижу более причин отказывать тебе, Марк Лабиен, в твоем ходатайстве. Постановляю: пусть этот раб перейдет в собственность его законного владельца.
Как и предсказал префект, толпа капуанцев вознаградила это мудрое решение претора возгласами одобрения и рукоплесканиями.
Геродор, слабо веривший в свое спасение, по знаку претора был передан из рук палачей в распоряжение Лабиена, который незамедлительно увел его с собой.
— Благодари не меня, а Ювентину — она недавно была у меня на квартире и просила за тебя, — сказал Лабиен Геродору, который, как только оправился от испытанного потрясения и обрел дар речи, со слезами на глазах стал выговаривать ему слова, полные глубокой признательности.
— Ювентину? — прошептал Геродор. — Так, значит, она жива? О, хвала вам, добрые боги! Пусть всегда нисходит на нее ваша благодать, как она этого заслуживает!..
Геродор, как рассказывал он Лабиену немного дней спустя, бросившись в реку вместе с Ювентиной,
