приличных римских инсулах) предложил им «самую уютную и чистую комнату» в своей «гостинице», как он не преминул несколько раз назвать нелепое вместилище трех или четырех десятков крошечных и грязных каморок, в которых решались останавливаться на ночлег только очень неприхотливые люди.
Но Мемнону и Ювентине не приходилось быть слишком разборчивыми. В наличии у них было всего двадцать денариев, не считая трех золотых монет, зашитых в пояске Ювентины, а впереди их ожидала неизвестность — как еще примет их Сальвидиен, да и жив ли он вообще?
К тому же Ювентина, измученная путешествием, едва держалась на ногах. Ее снова стал бить озноб. Встревоженный Мемнон потребовал от хозяина принести в снятую им комнату жаровню, за которую тут же пришлось уплатить три сестерция, а заказаннный горячий ужин на двоих обошелся в полтора денария.
Трактирщик словно нутром чуял, что эта молодая супружеская пара не будет особенно возмущаться таким бессовестным грабежом.
Мемнон покинул трактир и вошел в город сразу после захода солнца. К дому Сальвидиена он пробирался в кромешной темноте ночи.
Сальвидиен жил в одном из тихих кварталов Кайеты, где обитали в основном представители зажиточного класса — судовладельцы, торговцы и аргентарии.
Дом его был небольшой, но вполне приличный — с перестилем, двумя триклиниями (летним и зимним) и тремя отдельными комнатами, из которых одна предназначалась для гостей.
Портик дома отличался скромностью, напоминая собой римский осадный навес с двускатной крышей.
Войдя в портик, Мемнон нашел в темноте подставку с лежавшим на ней бронзовым молоточком и постучал им в дверь шестикратным условным стуком.
За дверью послышались осторожные шаги.
— Кто там? — спросил по-гречески негромкий мужской голос.
— Aperi, jam scies![383] — произнес Мемнон эти три латинских слова, которые тоже были условными.
Раздался звук отодвигаемого засова. Дверь открылась, блеснул свет лампы, и Мемнон шагнул в вестибюль навстречу отступившему перед ним слуге, который поднял повыше горевший светильник, чтобы лучше разглядеть столь позднего гостя.
— Не узнаешь меня? — спросил Мемнон.
Светильник в руке слуги затрепетал.
— О, всемогущие боги! — слегка отшатнулся он от александрийца. — Возможно ли?
— Не бойся, — сказал с усмешкой Мемнон. — Я не дух, вырвавшийся из преисподней. Оттуда, говорят, кроме хитрого Одиссея, еще никто из смертных не возвращался.
— Господин будет потрясен, — вымолвил слуга, как только пришел в себя от неожиданности.
— Пойди и подготовь его к нашей встрече, а я подожду.
— Он еще не ложился, — сказал слуга, пропуская Мемнона в атрий. — Тебе не придется долго ждать.
Слуга запер дверь и ушел докладывать хозяину о прибывшем.
Мемнон вздохнул с облегчением.
«Хвала богам! — подумал он. — Какая удача! Сальвидиен жив и здоров!»
Мемнон знал, что старик тяжело болен, и опасался не застать его в живых.
Впервые за эти четыре дня на душе у него стало поспокойнее. Он радовался за Ювентину — наконец-то бедняжка окажется в нормальных человеческих условиях. Здесь она быстро поправится. В том, что Сальвидиен окажет ему гостеприимство, Мемнон почти не сомневался — тот всегда встречал его радушно. Конечно, не обойдется без естественных подозрений с его стороны, но он постарается их развеять.
Мемнон уже соображал, что он предпримет в ближайшее время.
Во-первых, он совершит поездку в Кампанию, чтобы встретиться с Минуцием. Ювентине придется остаться у Сальвидиена дней на десять-пятнадцать. Сам он постарается вернуться как можно скорее, после чего вместе с Ювентиной отправится в Сиракузы — там они будут в большей безопасности, найдя приют у Видацилия в его гостинице…
Мысли его прервал появившийся слуга, сказавший, что господин с нетерпением ждет его.
Александриец прошел за ним в конклав хозяина дома.
Слуга, впустив Мемнона в комнату спальни, остался за дверью.
Старик Сальвидиен сидел на скамейке возле кровати, опираясь двумя руками на толстую трость.
Рядом с ним на небольшом столике горел светильник. При его неясном свете лицо старого пирата казалось мертвенным, как маска Харуна. Мемнон отметил про себя, что за семь месяцев, которые прошли с того дня, когда они виделись друг с другом в последний раз, Сальвидиен еще больше постарел — волосы его стали совсем белыми.
— Да покровительствуют боги тебе, Тит Стаций Сальвидиен, и всему твоему дому! — произнес Мемнон с учтивым поклоном.
— Мемнон! — воскликнул старик. — Так значит, ты не умер? Хвала бессмертным богам!.. Подойди ко мне! Дай мне получше разглядеть тебя, славный юноша!
— Я рад, что вижу тебя в добром здравии, — приблизившись к нему, сказал Мемнон.
— В добром здравии? Это слишком сильно сказано, сынок! Я чувствую себя отвратительно. Нога-то у меня, проклятая, почти совсем отнялась, — пожаловался Сальвидиен и по-старчески завздыхал, но взгляд его, как всегда суровый и пронзительный, так и буравил гостя.
Мемнону было ясно, что старик теряется в догадках: явился ли к нему александриец в качестве посланца Требация или же произошло самое худшее из того, что могло произойти с бывшим пиратом, промучившимся в римском плену, где-нибудь на рудниках, а теперь спасающим себя предательством (бывали случаи, когда такой ценой схваченные с поличным пираты покупали себе прощение). В этом смысле Сальвидиен был особенно подозрителен, потому что в свое время сам едва не погиб в результате измены.
— Но как ты оказался в Кайете? — принялся расспрашивать старик, жестом показав Мемнону на скамейку подле себя. — Что с тобой приключилось? Мне сообщили, что тебя уже нет в живых… Надеюсь, ты все тот же бесстрашный альбатрос, гордый скиталец морей, каким мы тебя знали? — испытующе посмотрел он на александрийца.
— Если не считать, что крылья альбатроса немного помяты в неволе, — мрачно пошутил Мемнон.
— Да, я слышал… Мне рассказывали, что тебя сделали гладиатором и что ты якобы погиб на арене в Капуе.
— Как видишь, это не совсем так. С прошлого лета мне точно пришлось потешать чернь в Риме, в Капуе и в Помпейях, но слух о моей смерти не соответствовал действительности, а несколько дней назад мне и нескольким моим товарищам удалось бежать…
— Вот как? — быстро спросил Сальвидиен. — Ты бежал из римской гладиаторской школы? — и в голосе его прозвучало сомнение.
— Тебе это может показаться невероятным, но мы вырвались из своей тюрьмы, правда, не без труда… Я должен подробно обо всем рассказать, прежде чем просить тебя дать мне приют… Мне и моей жене, — добавил Мемнон.
— Твоей жене? — оживился Сальвидиен. — Вот как, клянусь Минервой! А как же Умбрена? Прости, но я ведь знаю, что на Крите ты был близок с дочерью бедняги Понтия Умбрена…
— Я надеюсь, что она уже забыла обо мне так же, как и о многих других, которые были у нее до меня.
— Ты правильно рассудил, сынок, — одобрительно подмигнул Мемнону старик, — и это хорошо, что тебе она стала безразлична. У нее теперь другой. Ты его знаешь. Это Мамерк Волузий, тоже славный юноша, под стать тебе. Требаций несколько раз посылал его сюда после того, как ты исчез. Как-то мы с ним разговорились, и Мамерк сообщил мне, что он и Умбрена прекрасно ладят друг с другом.
— Я сердечно рад за них обоих, — сказал Мемнон.
— Вот и прекрасно! Было бы жаль, если бы два славных альбатроса стали враждовать из-за
