струю воды, которая наливалась в мой кувшин. Я делала вид, что не замечаю их взглядов, но я чувствовала их спиной. Какими они были сильными, полными зависти!
— Говорят, Хадижа учиться уезжает, — сказала Анна-Ханум — ее дом стоял в этом конце села. Наш сельчанин взял ее из соседнего села. Не зря говорят, что там все женщины вредные и еще какие сплетницы — даже больше, чем наши. Анна-Ханум такая сплетница, ужас! Бывает, бабушка с Салихой тоже сплетничают, но они же просто рассказывают друг другу разные истории про знакомых людей. А Анна- Ханум всегда про всех все плохое говорит. Она никогда ни про кого ничего хорошего не сказала. Очень у нее злой язык. Бабушка говорит, из-за злости она такая худая, как собака, которая сидит на цепи и ничего не ест.
— В университете будешь учиться, да? — спросила меня Анна-Ханум.
Вот так бывает в нашем селении. Ты еще сам не успеешь услышать про себя новость, а она уже уходит на другой конец. А кто ее передал, когда передал — неизвестно. Как будто новость сама улетает из твоего дома, а по дороге заглядывает во все дома по обеим сторонам села.
Я подняла кувшин и даже не почувствовала его тяжести. Во мне все колотилось. Не знаю, почему я так волновалась.
— Уезжает к Зухре, — сказала Надира, чтобы все не думали, будто бы я остаюсь без присмотра.
— Что учить будешь? — спросила Анна-Ханум.
Она смотрела на меня колючими глазами, но ее рот улыбался. Наверное, умирает от зависти, что я, а не ее дочка, буду учиться в университете. Я не поднимала на нее глаз.
— Языки… — тихо сказала я.
— На иностранный она поступает, — добавила Надира.
— Машалла, — сказали женщины.
— Там тоже бывает — восемь человек на место, — похвасталась Надира, и женщины закачали головой. — Там бывает же, одни девушки учатся, парней вообще нет.
— Астагфирулла, астагфирулла, — покачала головой Анна-Ханум. — В городе будет жить, такое место… Там сейчас что творится — вай-вай-вай. Столько шайтанов развелось. Не боитесь отпускать?
— Боимся, а что делать, да? Не жить, что ли, из-за них? — ответила Надира.
Женщины стали вздыхать:
— Такие времена. А что делать?
Не поднимая глаз, я провела взглядом по своим новым шлепанцам, по траве и посмотрела из-под ресниц вбок. Возле дерева на расстоянии стояли парни. Они смотрели в нашу сторону. Я снова перевела взгляд на шлепанцы.
— Слышали, да, что в Каспийске опять?
— Слышали, слышали, — закивали женщины. — Новости сегодня передавали.
— Жить спокойно не дают, — сказала Надира.
— Не дай Аллах… Не дай Аллах… — застонали женщины.
— Что делается… Аллах, что делается…
— Страшно жить, — сказала Анна-Ханум.
— Иншалла, нас не коснется, — сказала одна из женщин.
— Как не коснется? Не слышали, Шапири племянника убили же. Он с этими был.
— Вая! Как?!
— Вот так. Шапири сама ничего не подозревала. Родители даже не подозревали. Никто не подозревал. Подробностей я не знаю. Говорят, все в порядке было, родителей слушался, в мечеть ходил, и тут такое получилось. Как гром среди ясного неба.
— Не дай Аллах, не дай Аллах… — покачала головой Надира и закинула кувшин на плечо. — Побежим мы — гости дома.
Мы пошли назад, придерживая кувшины снизу.
— Ты видела, Анна-Ханум чуть от зависти не умерла? — весело спросила Надира, когда мы отошли от женщин на расстояние.
— Мало ей, — засмеялась я.
— Ты видела, как парни на тебя смотрели? — спросила Надира. — Чуть дырку глазами в тебе не сделали.
— Нет, не видела, я же на них не смотрела. Не заметила их даже. Зачем мне они?
Мы снова прошли дом генерала. И он снова был тихий. Когда они приедут, хотела знать я. Я боялась, что после того, как я уеду в Махачкалу, я больше никогда в жизни не увижу Махача.
— Надира, а ты мечтала когда-нибудь жить в городе? — спросила я.
— Не знаю, — Надира поправила кувшин на плече. — Я не помню. До замужества, наверное, мечтала. Но я не так мечтала, чтобы поехать и учиться. Я знала, что я не поеду, просто мечтала. Я хотела в район ехать на портниху учиться, я шить любила.
— Вай, ты шить любила?! Почему ты никогда ничего не шьешь?!
— Где время взять? Машинки швейной тоже же нету.
— А почему ты не поехала учиться?
— Отец не пустил. Сказал, замуж надо выйти. Потом время упущу, поздно будет. Я так плакала, две недели плакала, его умоляла. Он наотрез отрезал. Сказал, не поедешь или я тебя убью, и я не поехала.
— Ты теперь жалеешь?
— Раньше жалела, потом забыла. Где время взять, чтоб жалеть? Вот стану старой, женю сыновей, тогда буду жалеть о том, чего не случилось.
— Ты слышала про Шапири племянника? — Бабушка потянула чай из блюдца и причмокнула во рту сахаром. — Надира на роднике была, пришла, говорит, Анна-Ханум рассказывала, убили его.
— Слышала. — Тетя приложила пальцы ко лбу. Свет лампы падал на ее кольца. — Только крайним ухом слышала. Надо у Вагаба спросить, он знает.
— Что делается, — покачала головой бабушка. — Какие времена настали…
— И не говори…
— Что им не хватает, да?
— Не знаю, — вздохнула тетя. — Я Русика тоже специально побыстрее женила, в Москву отправила, чтобы, не дай Аллах, не связался с этими. Такие теперь времена. Деньги в семье есть, достаток есть, родители тоже все покупают — нет, чего-то им не хватает… Теперь ни родителям, ни родственникам их покоя не будет. Чуть что, сразу будут таскать.
— Жить страшно, — вздохнула бабушка.
— Я тебе клянусь, как я за Вагаба боюсь, — тетя понизила голос. — Вот клянусь тебе, ка-а-аждое утро на работу он идет, сердце у меня не на месте — туда-сюда, туда-сюда ходит, стучит, кровью обливается. Давление у меня поднимается. Тоже говорю, форму по возможности не надевай, в обычной одежде ходи. Мало ли что… Охота же теперь на них, валла, охота. Пока домой он не придет, мне та-ак неспокойно. Вот неспокойно мне, и все.
— Не говори, — вздохнула бабушка.
— А что делать? Жить надо…
— Не говори…
Они сидели рядом и пили чай вприкуску. Бабушка качала головой, тетя вздыхала. Свет лампы не доходил до них, и я видела на их лицах тень. Мне почему-то стало неспокойно. Мороз прошел по моей спине. И сердце, как у тети, заходило туда-сюда. Что со мной, не понимала я.
На улице уже потемнело. В соседних домах загорелся желтый свет. Ночная бабочка залетела в открытую дверь и летала вокруг лампы. В комнате было так тихо, что был слышен ее полет. Она налетала на лампу, стукалась об нее и снова кружила. Мне и это было слышно. Каждый раз, как бабочка ударялась о лампу, мое сердце тоже ударялось о ребра. Бабушка и тетя Зухра замолчали и тоже смотрели на бабочку. Ее полет отражался на стене. Они перестали пить чай и смотрели на нее не мигая. Так странно — они смотрели на одно и то же, а глаза у них были разные. Каждая думала о своем. Когда бабочка ударилась о лампу еще раз со всей силы, тетя вздрогнула, а бабушка моргнула. Мое сердце ударилось вместе с бабочкой, и его как будто что-то обожгло, ошпарило. Мы услышали, как бабочка упала на пол. Бабушка дернула плечами.
