Сын аккордеониста

гольф, ай-яй-яй, плохой знак. И он больше не ходит смотреть, как бегают лошади, ай-яй-яй». Накикой звали ее любимую куклу.

Она была права. Хуан оставил свои увлечения еще несколько месяцев назад, когда его здоровье было более или менее в порядке. Сначала гольф, а потом и лошадей. Кроме того, вопреки своему обыкновению, он частенько стал захаживать к нам в гости. Внешне он оставался прежним: мужчина, интересующийся проблемами современности, политикой, экономикой; внимательный собеседник, имеющий свое собственное мнение. Но он очень уставал и стремился поскорее усесться перед телевизором или вызывал Эфраина, чтобы тот приехал за ним на «лендровере».

В июне ему стало хуже. Он приходил к нам ближе к вечеру, просил Мэри-Энн сварить ему кофе и усаживался под навесом, наблюдая за лошадьми – «Раньше я всех их знал по именам» – или предаваясь созерцанию долины. Его комментарии становились, по выражению Эфраина, причудливыми. Например, он говорил: «Наверняка всадники, что скачут вдоль берега реки, – индейцы. Они, должно быть, хотят, чтобы я. пригласил их на чашечку кофе. Они с ума сходят по кофе». Его голос постепенно стал слабеть, пока не превратился, как выразилась Мэри-Энн, в нечто совсем лишенное плотности, как папиросная бумага. В конце июня, за несколько дней до смерти, Хуан попросил, чтобы я принес аккордеон. «Хочу послушать одну пьесу», – сказал он. «Какую?» – спросил я. «Ту, что ты когда-то играл, про кофе». Я сначала не понял. Я уже много лет не брал в руки инструмент. «Не знаю, что ты имеешь в виду, дядя», – сказал я. Тогда он набрал в легкие воздух и запел: «Я тебе дам, тебе дам, о красотка, я тебе дам что-то, что знаю я сам: кофе!»

Я вспомнил, наконец: я наигрывал эту песенку вскоре после приезда на ранчо Стоунхэм, в день свадьбы Эфраина и Росарио. За столом Хуан рассказывал нам о своей встрече с индейцами пустыни Невада, о том, как он испугался, поняв, что его преследует толпа. «Самое ужасное было, когда стемнело и я стал различать тени около стоянки. Мой конь сильно занервничал, да и я тоже. Настолько, что снял винтовку с предохранителя. Но краснокожие вовсе не собирались на меня нападать. Единственное, чего они хотели, это кофе. Они завизжали от радости, когда я взял котелок и стал готовить его». Изложение истории сопровождалось песней – я тебе дам… – которую Хуан спел сильным голосом, совсем непохожим на тот, что был у него в последние дни его жизни. Я принес аккордеон и, как смог, повторил то, что исполнил в день свадьбы. Похоже, он остался доволен.

Накануне своей смерти Хуан сидел под навесом очень молчаливый и не хотел ничего даже попробовать. «Хочешь, я схожу за аккордеоном?» – предложил я ему. Он сделал равнодушный жест. У него не было желания слушать музыку. Он смотрел куда-то вдаль, поверх виноградников и лимонных рощ, в сторону холмов, окружавших озеро Кавеа. За ними только что исчезло солнце.

«Что за дурная голова!» – вдруг сказал он. Затем вздохнул: «Мэри-Энн, ты слышала когда-нибудь об испанской гражданской войне?» Мне стало его безумно жаль. Отец Мэри-Энн когда-то состоял в Интернациональных бригадах, и наши разговоры на эту тему – on the Spanish Civil War – были довольно частыми. «Дядя, рассказал бы ты нам о жеребятах, которых смотрел сегодня утром, – предложил я. – Эфраин сказал мне, что вы ходили к ним». Но он не обратил на мои слова никакого внимания. «Когда фашисты вошли в Обабу, многие парни убежали в горы, чтобы попытаться присоединиться к баскской армии, – сказал он. Теперь его голос звучал громче. – Но я остался в городке, потому что партия попросила меня остаться, а посему мне довелось увидеть это печальное зрелище. Приехал капитан. Его звали Дегрела, и он стал говорить приветственную речь у входа в муниципалитет, на том самом месте, где несколькими часами раньше приказал расстрелять семь человек, среди них был мой друг Умберто, прекрасный человек, который никогда ничего плохого никому не сделал. Капитан сказал, что ему нужны молодые люди, готовые отдать жизнь за веру и за Испанию. «Мне нужна ваша красная кровь. Я не обещаю вам жизнь, я обещаю вам славу». И все будто с ума посходили, стали распихивать друг друга, чтобы поскорей добраться до стола, где их записывали. Казалось, у них не было другого – желания, кроме как умереть за испанских фашистов».

Он перестал говорить, словно натолкнулся на препятствие, которое его голос не мог преодолеть. Затем продолжил, жестикулируя: «Один из тех юношей из Обабы возбужденно сказал мне, чтобы я шел с ними. «Не могу, – ответил я, – ты же видишь, я хромаю. Не могу же я отправиться на фронт на костылях». Согласно справке, которую я носил в кармане и которая была полной фальшивкой, впрочем подписанной настоящим врачом, у меня была серьезная травма мениска. Поэтому я спасся. Остальные отправились на фронт. Не знаю, сколько их было, может, около сотни человек. Не прошло и года, как половина из них уже лежали в земле».

Эфраин приехал за ним на своем «лендровере». «Девочки уже спят», – сказал он, подходя к нам. Принимая во внимание обстоятельства, мы отправили Лиз и Сару на ночь к ним, под присмотр Росарио. «Как дела, хозяин? Вы уже в порядке?» – спросил он. «В мире много невинных душ», – сказал Хуан. Эфраин подумал, что он имеет в виду одного заключенного из штата Техас, которого часто показывали по телевидению, поскольку его вот-вот должны были казнить в газовой камере. «Но и виновных тоже много, хозяин», – ответил он, помогая ему подняться.

«Он скоро умрет, правда?» – сказал я Мэри-Энн, когда мы пошли спать. Она кивнула: «Думаю, да. Но мне бы не хотелось, чтобы сегодняшний разговор был последним». Я был согласен с ней. История юношей, отправившихся на войну как на праздник, – этот мрачный carving, эта роковая запись – была совсем не характерна для Хуана. Он всегда был оптимистом.

На следующий день, 24 июня, наше желание исполнилось; мы словно находились под покровительством некоего доброго гения, а быть может; и самого Господа Бога. За несколько часов до смерти у Хуана наступило улучшение. Едва увидев его под нашим навесом, мы сразу поняли, что он в прекрасном расположении духа. Он попросил шампанского. «Это просто замечательно! – сказала Мэри-Энн, несколько преувеличивая восторг. – А что мы будем праздновать?» – «Американцы никогда не помнят о датах, – сказал он. – Так вот, если ты еще не знаешь, сегодня Сан Хуан. День моего святого! День совершенно особый в Стране Басков!» – «Да, правда А я ведь тоже забыл. Совсем становлюсь американцем», – сказал я. «Поздравляю, Хуан!» – воскликнула Мэри-Энн. «Поздравляю!» – повторил я. Затем, пока шампанское охлаждалось, мы сидели под навесом и занимались тем, что разглядывали мексиканцев, которые в это время дрессировали лошадей. В вольерах на другой стороне реки было десять мужчин, все в ковбойских шляпах, у каждого в руках веревка. Лошади рысью шли по кругу.

«Сколько их у нас сейчас?» – спросил Хуан, указывая на лошадей. «Если считать с жеребятами, то пятьдесят четыре», – ответил я. «Прекрасно, – сказал Хуан. – В этом состояла моя идея, когда я приехал в Америку. Чтобы у меня были лошади, а не овцы, как у других басков. Бродить по горам с двумя тысячами овец – это не жизнь! Лучше выращивать красивых лошадей и продавать их по десять тысяч долларов за голову!» Мы вынули бутылку шампанского из холодильника и поставили три фужера. Я посмотрел в сторону долины: виноградники уже потемнели; небо было розоватого цвета; солнце только что спряталось за холмами.

«Как звали эту артистку из Голливуда, у которой был дом возле озера Тахо? – спросил Хуан, сделав глоток шампанского. – Роскошная была женщина. Настоящий секс-символ». Мы знали, кого он имел в виду, но как раз в это мгновение появился Эфраин, пришедший за пижамами для Лиз и Сары, и именно он ответил на вопрос: «Как это вы не помните! Это же Рэйчел Вэлч!» – «Я говорю об актрисе, что так нравилась Самсону, тому грубоватому пастуху», – уточнил Хуан. «Рэйчел Вэлч», – повторил Эфраин. Хуан, смеясь, кивнул. Конечно же, речь шла о ней.

Он начал рассказывать историю: Самсон приехал в Соединенные Штаты из баскской деревни и нанялся помощником к владельцу отар овец, которого звали Герника, потому что он был из этого самого местечка в Бискайе. Вскоре после приезда, когда оба находились с отарой в окрестностях озера Тахо, они увидели нечто странное. Лошадь без всадника, несущаяся во весь опор по направлению к ним. Самсону удалось остановить ее, и оба стали ждать, пока кто-нибудь появится. И тут появилась Рэйчел Вэлч. Именно она была хозяйкой лошади. Она пришла пешком, одна. И на ней не было ничего, кроме черного бикини. «Самое крошечное бикини во всех Соединенных Штатах», по словам Герники. Самсон застыл, как статуя. «Как парализованный», по словам Герники.

Хуан принялся смеяться, как случалось всякий раз, когда он доходил до этого места повествования. Затем, подражая манере говорить бискайского пастуха, повторил то, что рассказал Герника, вернувшись домой: «Самсон неподвижно стоял, а я подошел к артистке и сказал первое, что мне в голову пришло: