что-то беспокоит?» – «Раньше я не объясняла тебе ситуацию… не до конца, – сказала она. – Анхель не ночует дома, приходит редко и всегда в разное время. Ему это посоветовала полиция. Как и Марселино. Пока существует угроза теракта, они должны быть очень осторожными. Так что, как видишь, когда в мастерской нет девушек, я остаюсь совсем одна. С телевизором не так скучно, как раньше, но все равно мне не по себе. Потому-то я и позвонила Аделе. Я понимаю, в Ируайне тебе нравится больше, но я бы предпочла, чтобы ты был здесь. По крайней мере, по ночам».
Свет флуоресцентной лампы на кухне был ярче того, что освещал террасу. Он подчеркивал у мамы круги под глазами, складки у рта, красные пятна на щеке. «Можешь быть спокойна. Я решил вернуться еще до того, как ты позвонила. Я все лето провел в Ируайне, и мне хочется посмотреть телевизор». Мама улыбнулась. «Ну, так в этом доме телевизор показывает великолепно». Мы стали есть холодного мерлана. «Да, забыл тебе рассказать об одной вещи, – сказал я ей. – Пару недель в Ируайне поживут мои друзья. Они педагоги». Мама улыбнулась во второй раз. «Адела мне уже рассказала. Они приехали ловить бабочек, потому что хотят написать книгу. По ее словам, очень серьезные люди».
Книга детективных рассказов по-прежнему лежала на полке в моей комнате, и я допоздна читал ее. Прежде чем погасить свет, я встал с постели и выбрал открытку из набора, подаренного мне на день рождения Хосебой. Это были художественные открытки, изданные Музеем изящных искусств Бильбао, и на одной из них были изображены обнаженные женщины, загорающие или вытирающиеся полотенцем на обрывистом берегу.
Я переписал на открытку записку, которую набросал в Ируайне: «Вирхиния, пишу тебе теплой ночью 27 августа, возможно, несколько злоупотребляя нашей старой дружбой. И лишь затем, чтобы задать тебе один вопрос: не хочешь ли ты встречаться со мной? С нетерпением буду ждать твоего ответа». Назавтра, пока она будет в кафе, положу эту открытку под дверь ее дома.
Когда я уже засыпал, меня посетило сомнение. Может быть, неучтиво будет посылать ей открытку с голыми женщинами. Слишком смелый шаг. Ведь в действительности в последние годы мы почти не общались. Я порвал открытку и переписал текст записки на другую, на которой была изображена роза.
X
В окнах дома Вирхинии цвела красная герань, и я подумал, что цветы, должно быть, служили помехой для Панчо, когда тот пытался навести на ее «белые круглые груди» бинокль, который одолжил ему Мартин.
Я шел по мосту, когда из-под кустов выскочила собачонка и с лаем принялась бегать вокруг меня, не осмеливаясь приблизиться. Она была старой и хромой. «Уйди отсюда, дай мне пройти!» – приказал я ей. Едва заслышав мой голос, она подбежала к моим ногам, виляя хвостом.
Я тоже узнал ее: это была собачка Вирхинии. «Ты совсем состарилась, Оки!» – воскликнул я. Я смотрел на горы, и казалось, время стоит на месте; смотрел на свою мать или на свое отражение в зеркале, и мне казалось, что оно течет очень медленно; но послание, заключенное в этой собачонке, не оставляло места иллюзиям. Время разрушало жизнь. Оки скоро умрет. И в отличие от цветов, от герани на окнах или от розы на открытке она никогда не воскреснет такой, какой была. Как и прежде, будет много собак, но ни одна из них не будет Оки.
Я погладил ее по голове. «Как поживаешь?» У нее была катаракта. Наверняка она почти ничего не видела «В следующий раз я непременно принесу тебе сахарку. А сейчас я спешу», – сказал я ей. Я не хотел задерживаться. Подсунул открытку под дверь и направился к Урце вдоль берега реки.
Из-за солнечного света мне приходилось прищуривать глаза. Внезапно до меня донесся голос Убанбе: «Хватай ee!» Затем последовало крепкое словцо и исполненное нетерпения восклицание: «Опять она у тебя улизнула!» – «Спокойно, Панчо, она уже твоя!» – воскликнул второй голос. Он принадлежал Себастьяну.
Форель стремительно скользила от камня к камню, но ее путь с каждым разом становился все короче. Панчо поднял глаза на Убанбе и сказал: «Она уже устала. Скоро она попадет мне прямо в руки». Он стоял в воде с засученными выше колен штанами, похаживая из стороны в сторону и спугивая форель. Делал он это лениво, не поднимая взгляда, будто заторможенный. «А ты что здесь делаешь? – сказал мне Убанбе, заметив, что я наблюдаю за ними. – За бабочками охотишься?»
«Как ты элегантно одет, Убанбе. Ты что, не работал сегодня?» – сказал я ему. Обычно он одевался в грубые синие штаны и такого же цвета рубашку, как и большинство работников лесопильни. «А ты? Где твой аккордеон? Ты его не принес?» – ответил он тем же тоном, каким говорил с Панчо. Мне показалось, что он слегка навеселе. «Ты знаешь, Давид, – сказал Себастьян, – наш друг Убанбе сегодня был в клинике в Сан-Себастьяне, где ему делали анализы на предмет того, может ли он быть боксером. И ему сказали, что может, так что он заработает кучу денет, когда станет чемпионом Европы. Гораздо больше, чем размахивая топором в лесу». Значит, то, что рассказывала мне мама на террасе нашего дома, было правдой.
Убанбе смотрел на реку, будто слова юноши упали в нее и он мог разглядеть их среди прутиков и листочков, что несло течение. «Мартин со своими друзьями пообещали мне миллион. Миллион в год. В десять раз больше того, что я зарабатываю в лесу», – сказал он. «Так в чем же проблема?» – спросил я его. Он был очень серьезен, что-то его беспокоило. «Нос, Давид, – проинформировал меня Себастьян. – Если он хочет быть боксером, ему придется прооперировать нос. А он боится, что станет некрасивым и девушки отвернутся от него». – «Да помолчи ты, если ничего не знаешь», – резко сказал Убанбе, слегка шлепнув его по голове. «С такими педерастическими шлепками ты далеко не пойдешь», – рассмеялся Себастьян. «А что ты хочешь? Чтобы я тебе одним ударом голову размозжил?» Себастьян предусмотрительно отошел от Убанбе, продолжая свои шуточки: «Я-то думал, ты у нас тяжеловес, но теперь, после удара, который ты мне нанес, у меня большие сомнения. Я его даже не почувствовал».
«Да замолчите вы! Вы что, не видите, что форель распугали?» – крикнул Панчо, протягивая к нам руки. «Ну и неумеха же ты, Панчо! Вижу, придется мне ее ловить», – сказал Убанбе, вставая на ноги. «Пойду искупаюсь», – сказал я им. «Ладно. Но потом возвращайся к нам», – сказал Себастьян. «Ты слышал? – настаивал Убанбе. – Обязательно приходи. Пойдем вместе ловить бабочек». Все рассмеялись, Себастьян громче всех.
Немного поплавав в заводи, я решил вернуться домой кружным путем, минуя дом Вирхинии по новому району, и пошел, не особенно придерживаясь дороги, то заходя, то выходя из каштановой рощи. Листва деревьев была очень зеленой и давала хорошую тень.
«Куда ты идешь, Давид? Присоединяйся к нам!» – услышал я вдруг. Это был Убанбе, сидевший под деревом. Они с Себастьяном курили, а немного дальше, под другим деревом, похоже, спал Панчо. «Ему в конце концов удалось поймать форель. И мы ее съели», – сообщил мне Убанбе. «Вы выбрали неплохое местечко для банкета», – сказал я ему. Они расположились шагах в пятистах от того места, где я их видел раньше. «Не будь дураком, Давид. Ты что, и вправду думаешь, что мы пришли сюда, чтобы съесть эту дрянную форель? Мы здесь потому, что хотим поохотиться за бабочками». – «И еще потому, что мы присели выкурить сигаретку», – поддержал его Себастьян. Убанбе потушил сигарету о землю. «Который час? Пять уже есть? У меня часы остановились». Себастьян подмигнул мне: «Он не вытерпел и полез за форелью, не сняв часы. Ему придется пошевеливаться, если он хочет стать чемпионом Европы». – «Сейчас двадцать
