крысой.
Храбрая наша мама боялась мышей. Не знаю, что это было — страх, отвращение… Какое-то физиологическое неприятие. Случалось, мышь заскребется под полом — мама вся напрягается, увидит мышь — вскрикивает и поджимает ноги, а то даже завизжит и влезет на стул. Говорила, что это наследственное, от Ольги Сергеевны. А раз наследственное, значит — непреодолимое.
В псковском доме были мыши. Может, их было больше, чем везде, потому что в доме была когда-то лавка «колониальных товаров» — бакалейная. Об этом свидетельствовал неистребимый дух — смесь запахов мыла, постного масла, корицы и перца. «Надо завести кошку», — советовала Дуняша. Но мама, ненавидя мышей, почему-то не любила кошек. Ей нравились собаки. Впрочем, ей не нравилось все, что отвлекает от дела. Дети знали мамину нелюбовь к мышам, принимались топать и стучать об пол, едва заскребется мышь. Дуня затыкала дыры, прогрызенные по углам.
В один «черный» день в доме объявилась крыса. Она мелькнула в передней и скрылась под стоящим там шкафом. Мама увидела ее тень, заметила торчавший из-под шкафа хвост, влезла с ногами на диван и принялась звать на помощь. Дома были только девочки. Кто же мог спасти маму? Одна лишь храбрая Женюрка. Женя берет кочергу, ложится на пол и шурует кочергой под шкафом. Крыса выбегает, мечется по прихожей, опять прячется под шкаф. «Здоровенная, какая-то горбатая, она боялась, пряталась и опять выбегала, перескакивая через меня, когда я совала туда кочергу», — описывает незабываемое приключение моя сестра.
Преследуемая крыса ярится, визжит, мечется. Неизвестно, чем бы это кончилось, вернее всего, крыса покусала бы девочку. Но вдруг распахнулась входная дверь, и на пороге появился Иван Иванович — любимый Крупка. Одним ударом своей трости он убил крысу. Вот уж волшебная развязка! Вовремя приехал дядя Ваня из Петербурга.
Как мать могла позволить пятилетнему ребенку воевать с крысой? Нет, явно Любови Николаевне не хватало того, что есть у кошки, защищающей котят.
Трудный разговор со Степаном Ивановичем состоялся у Любови Николаевны после совещания с обсуждением «Проекта „Искры“». Как уже было определено на «триумвирате», Любовь Николаевна будет работать в группе содействия вместе с Мартовым, для чего попросит разрешения у жандармов закончить срок ссылки в Полтаве. Всё это она и сказала мужу, обосновав свое решение важностью революции для России.
Представляю горе и растерянность Степана Ивановича. Он понимал одно: она его разлюбила. Может, подозревал, что любит другого, но об этом не спрашивал. Она тоже старалась не касаться чувств. Не хотелось ей признаваться, но супружество ее тяготило. После жизни в Лесу, в большой семье Радченко, ей представлялось, что она будет теперь рожать и рожать из года в год. Это не разрыв, утешала она мужа и убеждала себя, не измена, это всего-навсего перерыв в семейной жизни. «Было решено, что Степан Иванович отпускает меня работать, а детей берет с собой в Петербург. Он служил на заводе, имел там квартиру, мог дать детям лучшие условия».
Степан Иванович уезжал из Пскова один с детьми. Сестра описала самый острый момент расставания: «Мы шли на вокзал — уезжали, уезжали с папой, мама нас только провожала. Всё было странно и не укладывалось в нашем сознании. Как это понять? „Значит, ты нас не любишь, если не едешь с нами?“ Уверяет, что любит. „Почему же не едешь?“ — „Так надо“. — „А я вот возьму и умру. Тебе не жалко будет?“ И это не убеждает, — мы всё равно уезжаем без мамы… Это был последний момент „семейной жизни“».
Бедные дети! Где уж им понять то, что и у взрослых с трудом укладывается в голове. Любовь и революция, семья и революция, дети и революция — какой гранью ни поворачивай — не стыкуются. Обет безбрачия легко дать, но как противостоять живому чувству, даже предвидя его обреченность?
Глава V
Подполье
Разъезд
Ну вот — семейные узы сброшены, Любовь Николаевна свободна! Теперь она целиком принадлежит Великой Идее — устроению справедливого общества, и, кажется, путь к воплощению найден. В Пскове «триумвират» обговорил всё, кроме одного — предстоящих опасностей на этом пути. Маме жандармское управление разрешило отбыть оставшийся срок в Полтаве. Туда был возвращен под конвоем Мартов, приехавший в Псков самовольно.
Ульянов отправился — также с разрешения жандармов — на оставшиеся годы ссылки за границу. Официально — так, на самом же деле он поехал на то время, какое потребуется для партийных дел, и прежде всего для организации издания «Искры». Заграничная жизнь его затянется надолго, перейдет в привычку, что будет подкреплено идеями сопричастности России к мировой революции. Пока же никто не сомневается в праве лидера социал-демократов, инициатора «Искры», обезопасить себя от преследований.
Ульянов увозил за границу целую библиотеку — сотни книг (багаж пропал, но затем был разыскан) и немалую сумму денег, собранных среди сочувствующих либералов. Деньги эти, находившиеся при нем, чудом удалось спасти от полиции, задержавшей его в Петербурге. Непросто было доказать, что они заработаны лично им. Главное, что он увозил с собой, — это определенный план действий: развивать политическую борьбу в России, взяв курс на быстрейшее свержение самодержавия, не давая уходить в сторону «экономизма». Ульянов считал заботы об улучшении условий труда и быта рабочих напрасной тратой сил и средств партии.
В России Ленин оставлял немало товарищей, загоревшихся идеей программной газеты. Они назовутся «агентами „Искры“» и возьмут на себя всю опасную работу — получение тиража из-за границы, распространение его по России в ящиках и корзинах багажом «на предъявителя», в чемоданах с двойным дном, которые везут при себе и не могут сдать носильщикам, дабы не вызвать подозрения непомерной их тяжестью, а также рассылку по почте в письмах и бандеролях на «чистые» адреса (такие верные адреса надо было находить). Но не только это будут делать агенты — они должны вести агитацию за политическую платформу «Искры» в местных организациях РСДРП, собирать материал для публикаций, искать денежные средства (для издания, для содержания тех, кто эту работу выполняет).
Именно таким агентом и стала Любовь Николаевна, взявшаяся энергично за подготовку к приему «Искры» еще до выхода в свет первого номера. У Любови Николаевны было несколько партийных кличек, или, как говорят теперь, псевдонимов, но, вероятно, слово «кличка» подходит более, Лошадь или Бродяга, к примеру, под понятие псевдонима не подойдут.
Три партийных прозвища Любови Николаевны не были случайны — они отражали черты, ей свойственные и подмеченные товарищами. Паша — уменьшительное от женского имени Прасковья, но также и от мужского Павел — указывало на сочетание женской отзывчивости и заботливости с мужской решимостью и смелостью. Орша — по имени героя поэмы Лермонтова — говорит о властности, резкости и, возможно, даже о жестокости. Третье прозвище — Стихия — свидетельствует о неожиданности решений, непредсказуемости поступков, безудержной смелости, порой опасной. Всё это сочеталось в яркой натуре моей матери, с детских лет одержимой Великой Идеей.
Любовь Николаевна вся искрилась — так захватила ее новая работа. Даже в воспоминаниях, написанных в старости, поблескивает былой огонь. Для меня записки матери вкупе с ее устными рассказами — источник представлений о революционном движении и революционерах в те далекие годы, когда Великая Идея еще не была оккупирована большевиками, утверждавшими, что все пути хороши и что «цель оправдывает средства», а в освободительном движении еще было много человечности.
Любовь Николаевна была революционером-практиком, имя ее не было громким, хотя могло стать известным в истории движения, если бы не замалчивались после большевистского переворота имена всех
