Димке план очень понравился, она назвала его гениальным. Вместе наметили, как можно преобразиться в одно мгновение. Инна носила тальму (шерстяная накидка с прорезями для рук) и шапочку. Она была близорука: пенсне на шнурке. Значит, надо действовать так: под тальму надевается жакетка, за отворотом ее — темный платок, сложенный углом. Надо успеть измениться на счет «три», за секунды: скинуть тальму — «раз», шапочку и пенсне с носа — «два» и накинуть на голову платок — «три». Инна тренировалась много — в глазок заглядывали редко. Как только достигла нужной скорости, она, как и было решено, попросила встречи с генералом: «Хочу дать показания». Ее вызвали на следующий же день. Привезли в жандармское управление, сажают в камеру — ждать. Она просится выйти. Всё идет по сценарию. «Конвойный остановился против двери — дама вошла, баба вышла. Он ждет приведенную „даму“, наконец встревожился — заглядывает… На полу лежат тальма и шапочка — всё, что осталось от дамы. А „баба“ села в первую же пролетку и велела ехать на Подол. Там поменяла извозчика. Встреча с С. И. Радченко была условлена во Владимирском соборе. По дороге Инна просит извозчика остановиться у первого же магазина: надо купить теплую шаль. Приказчик просит извинить: „Этим мы не торгуем-с“. Магазин оказался писчебумажным. Без пенсне перепутала! Но вот она уже в шали, молится на коленях в темноватом углу собора. Степан Иванович с трудом узнает в прилежной богомолке Модную. Инну устроили у профессора Политехнического института, затем, меняя места, она выждала недели две, не показываясь на улице, и уехала за границу».
Генерал Новицкий поднял на ноги всю полицию — напрасно! Упустил Модную, и как досадно упустил!
Мать освободили из тюрьмы в декабре 1902 года. Жандармы не держали в тюрьме больных. Что ж, чекисты тоже отпускали больных, «актировали» — когда уже ноги не держали несчастных. В маминых воспоминаниях «стражи» старого режима совсем не жестоки, а порой даже, в ущерб своим карательным обязанностям, весьма снисходительны. Невольно я сравниваю их с «нашими», советскими чекистами- гэбистами, беспощадными душегубами.
Маму жандармы отпустили, невзирая на бесспорные улики ее антиправительственной деятельности. Отпустили, хотя она вела себя на допросах вызывающе, упрямо отвергая неопровержимые доказательства. В Историческом архиве в Киеве сохранилась среди прочих документов по делу «Искры» 1902 года докладная записка начальника Киевского жандармского управления, в которой сообщается, что установлена и доказана связь между Л. Н. Радченко, арестованной по «Петербургскому делу», и В. Н. Крохмалем, представляющим искровский центр в Киеве. При обыске на квартире Крохмаля было обнаружено много изобличающих искровцев материалов: переписка, нелегальные издания, годовой отчет о «получениях и тратах денежных средств», записные книжки, конспиративные адреса. Среди писем оказались и написанные рукой Любови Николаевны; в них — просьбы о присылке нелегальных изданий, указания о количестве, о направлении багажа (количество обозначалось пудами).
На допросе маму спросили, знакома ли она с Крохмалем. «Нет, не знакома». — «Письма ваши свидетельствуют о совместной деятельности по распространению подпольных изданий…» — «Я ему не писала». — «Это же ваши письма?» — «Нет, не мои…»[10]
Таков примерно был разговор Любови Николаевны с жандармами, но, несмотря на абсурдность ее отказов, отрицание очевидного не повлияло на ее судьбу — ее отпустили до приговора, определив ей «гласный надзор» по выбранному месту жительства.
Она указала на Псков, но жить там не собиралась. У нее были совсем другие планы. Редакция «Искры» приглашала ее приехать, чтобы принять участие в подготовке Второго съезда РСДРП, который собирались провести за границей. Это означало, что надо опять стать нелегалкой и тайком перебираться через границу. Путь был известен, им недавно воспользовались бежавшие из Лукьяновки искровцы.
Переправа
Контрабандная тропа вела через Вильну на Кенигсберг. Она шла через многие «перевалочные» пункты и была нелегка. Хорошо ли обдумала мама свое решение, хватит ли у нее сил? По фотографии, сделанной в Киеве после выхода из тюрьмы, видно, что она больна. Исхудавшее лицо: обтянуты скулы, запали щеки, ввалились глаза. Вот во что превратили ее два года «странствий», подпольной бездомной жизни. Особенно видна перемена, если положить киевскую фотографию рядом с той, что была сделана в Питере, проездом из Пскова в Полтаву. «Мне здесь тридцать лет», — сказала о ней мама. Выражение спокойной решимости во взгляде, в сжатых губах. Только что состоялось нелегкое для нее прощание с семьей. Но округлость лица и полнота плеч сохранились от здоровой спокойной жизни в черниговском лесу, в «большом гнезде» Радченко.
А на киевской фотокарточке у мамы вид обреченной. Если вдуматься, то трудный переход границы предопределен. Ей некуда притулиться. У нее нет дома, нет семьи. Конечно, родные мужа в Киеве предлагали кров на первое время, заботу и помощь, но она не могла это принять. Со Степаном Ивановичем они расстались — зачем пробуждать напрасные надежды? Может, там, за границей, удастся хоть немного передохнуть, даже подлечиться.
Переправа оказалась длительной и настолько трудной, что мама могла на пути слечь, не добравшись до цели. Из Киева она поехала в Вильну, как условилась с братом Леона Исааковича, Борисом Гольдманом (в будущем — член ВКП(б) Горев). Он имел связь с контрабандистами, перевозившими не только товары, но и людей. От Горева Любовь Николаевна получила два паспортных бланка; один заполнила на свое имя, другой оставила чистым «на всякий случай». Это ее чуть не погубило. По дороге на Сувалки, где было первое звено контрабандной цепочки, пришлось заночевать на одной станции — мама легла на диване в дамской комнате, положив голову на свой чемоданчик (это был весь ее багаж). «Каков же был мой ужас, когда вдруг открылась дверь и вошел жандарм! Он пристал ко мне с расспросами: „Куда вы едете? Почему тут расположились? Не собрались ли за границу?“ „Вот и конец, — подумала я, — заберут, обыщут и отправят в Сибирь (в кармане-то у меня чистый паспортный бланк!)“» «Собрав всё свое мужество» (ее слова), мама рассказала жандарму про тетку в Сувалках, к которой будто бы едет на праздник (приближалось Рождество), тетка подобрала будто для нее, вдовы, хорошую партию, вот и едет знакомиться… Простая житейская история успокоила жандарма, он ушел, но мама, конечно, уже не заснула.
Ехала она не одна — с ней переправлялся незнакомый эсдек из Екатеринослава. Только адрес в Сувалках и дальнейший маршрут связывали их. В Сувалках допоздна разыскивали гимназиста, который должен был «передать» их дальше. До утра гимназист предложил маме кровать с грязным тряпьем в нетопленой сторожке, где мужчины пытались растопить дымящую печку. Утром гимназист отвел продрогших гостей к рабочему-бундовцу, там они провели день в тепле, в разговорах о местных социал- демократических делах, а вечером бундовец отвел путешественников в дом контрабандистов. Тут Любовь Николаевна впервые познакомилась с бытом еврейской бедноты.
Контрабандой подрабатывала большая семья. В одной комнате, в тесноте и грязи, жили пожилая пара и их дочь с мужем и тремя детьми. Молодое семейство ютилось на одной большой деревянной кровати. Дети, бледные и худые, все время хныкали и плакали, мать возилась с ними, а старшие были заняты переговорами с приходящими к ним «клиентами». Из разговоров на еврейском, пересыпанном русскими словами, мама поняла, что они занимаются в основном перевозкой товаров. Переправа через границу людей, видно, была сложнее, и пришлось ждать три дня. В этой тесноте, шуме и грязи ждать было нелегко. Наконец бабушка семейства, как видно, главная в делах, сообщила гостям, что повезет их ночью «мит а кареткес» до следующего пункта.
К утру они приехали на постоялый двор. Хозяин, старый еврей, напугал маму, сказав, что по ней сразу видно, что она «христианка» и, наверное, ни слова не знает по-еврейски, а значит, везти их в «каретке» с местными жителями невозможно. Вывод был таков: переправа будет стоить не по три рубля, а по пятерке с головы. Повышение цены подкрепилось криком: «Ай-вай, идет стражник!» Была ли тревога настоящей или ложной, но маме пришлось просидеть полчаса в платяном шкафу. Затем ее вместе со спутником заперли в холодной пристройке до вечера. Тут обнаружился третий «клиент» — молодой человек, уклонившийся от воинской повинности и пробирающийся в Америку. На прощание всех троих
