деньги племяннику дал Василий Васильевич Розанов, тогда уже известный писатель. Впрочем, спорить тут не о чем: мамины слова «с трудом собрали» могут означать, что деньги занимали у разных лиц.
Недолгая свобода, да и свобода ли в ожидании суда? Суд был назначен через два месяца; легкого приговора, по мнению юристов, ожидать не приходилось: отцу грозила каторга. Тарасевич уговаривал на суд не являться — Бог с ними, с деньгами, Владимир Николаевич отдаст, когда «разбогатеет». Но отца долги тяготили, и на суд он отправился.
Опять расставание, разлука, и, может быть, надолго. Мама очень беспокоилась: отец болел, каторга может просто убить его. Однако судьба сжалилась — суд был отложен до 1908 года, потому что большинство отпущенных под залог не явились.
Но родителям не до отдыха, спасибо и за то, что они сейчас вместе. Партийные газеты закрыты, социал-демократическая фракция Государственной думы арестована, «свободы», которыми поманил 1905 революционный год, — малое движение вперед к переменам — кончились; наступила реакция. Революция вновь уходит в подполье.
Незаметно подошел срок вновь назначенного судебного рассмотрения по делу захваченной в Харькове конференции. Отец собирался явиться, мать тревожилась — у него опять обострение. Туберкулез более всего косил в России бедных и подпольщиков-нелегалов, людей бездомных, неустроенных. Тарасевич опять упрашивал не думать о деньгах — ведь суровый приговор может лишить отца не только свободы, здоровья, а самой жизни. Наконец уговорили, убедили. Отец вновь переходит на нелегальное положение, скрываясь от суда.
Началась новая «охота», опять он в розыске. В Департаменте полиции составлялись списки «политических», бежавших, скрывающихся, ушедших от ареста, дознания или суда. Списки эти печатались, рассылались «господам губернаторам, градоначальникам, обер-полицмейстерам» и др. по всем губерниям, городам. Имена «розыскных» сопровождались данными: год и место рождения, описание внешности, сведения полицейского наблюдения, сроки и места заключения, ссылок, партийные клички и пр.
«Розанов Владимир Николаевич, сын действительного статского советника, имеет клички Мартын, Абрам Моисеевич, Сербский, родился в Нижнем Новгороде, вероисповедания православного, бывший студент Московского университета… скрылся перед обыском в его квартире». Это из «розыска», опубликованного в 1904 году по делу о Центральном и Киевском комитетах РСДРП.[13] В новых розыскных списках должны были прибавиться и новые провинности отца: «уклонение от суда» и «сокрытие местопребывания».
Приманка
Отец уехал в Москву, где жил по паспорту фельдшера Ивана Трофимовича Нефедова. Фельдшер был в приятельских отношениях с Тарасевичем, работал на медпункте при сахарном заводе, неподалеку от имения последнего.
Отец рассказывал, что обозленные жандармы искали его на этот раз особенно настырно. Ему приходилось часто менять ночевки, раза два его чуть не схватили, выследив на улице. Наконец полицейские придумали, где устроить ему ловушку, и были уверены, что он попадется.
Дело в том, что петербургская полиция давно установила связь г-на Розанова с г-жой Радченко. А теперь, в конце 1908 года, полицейское наблюдение сообщило, что проживающая на Песках г-жа Радченко находится «в ожидании». Вот теперь-то, полагали жандармы, они непременно поймают Мартына на приманку. За матерью велась слежка. Прислугу ее, молоденькую девушку, вызвали через дворника в участок; сыщик сказал ей: «Как барыня будут родить, непременно должен быть высокий господин. Чтоб тут же дать знать в участок».
Девушка была смелая, приказания умолчать о разговоре не выполнила, рассказала всё хозяйке. Мама тут же телеграммой предупредила отца об опасности, просила не приезжать.
Романтическая любовь революционеров-подпольщиков обретала новый статус — начиналась семейная жизнь. Бедные мои родители — как же трудно им было!
Мама родила меня 18/31 декабря 1908 года в родильном приюте на Песках. Все, у кого была крыша, рожали тогда дома, на своих кроватях. Одни с докторами, другие — с акушерками, третьи — с бабками- повитухами.
В приют шли неимущие, бездомные, незамужние — не устроенные в жизни женщины. Строго говоря, мама и была такой, но с этим никогда бы не согласилась: у нее был любимый муж, ребенок был желанным, поддерживали друзья и, наконец — а может, и не «наконец», а прежде всего, — они оба соединены общим для них, святым делом.
«…Я связана с В. целой полосой жизни, не только личной, а личной в большой и довольно бурной общественно-политической жизни… — писала мама мне из Ялты после смерти отца. — Да, это наше чудесное прошлое, неповторимое…» (1939 г.)
Это сказано тридцать лет спустя, в третьей советской ссылке. При таких обстоятельствах и на таком расстоянии память выделяет только самое дорогое и светлое.
А тогда, конечно, хоть и жданное было дитя, жизнь стала неизмеримо труднее: заботы, ответственность, вечное ощущение опасности за спиной. Они были измотаны, удручены — лишены самого простого, человеческого: быть вместе, вдвоем, теперь уже — втроем. Для них это было невозможно.
«Впервые папа увидел тебя, когда тебе было четыре месяца… Он жил нелегально и не мог приехать в Питер, где его хорошо знали жандармы и могли выследить. Но он просто не выдержал, хотел посмотреть на нашего желанного ребеночка и пренебрег конспирацией. Пришел не к нам, а по другому адресу, и тебя принесла туда не я, а Аленушка [Елена Самойловна Локкерман. —
Я была у отца первым (и единственным) ребенком, он радовался своему отцовству и, несмотря на исключительность обстоятельств, был на редкость хорошим, заботливым и нежным отцом. Встреча, описанная мамой, происходила весной 1909 года. Недолгая встреча, но мама заметила, что отец выглядит плохо, а весна — время обострения всех болезней.
Тревожился и отец: Люба устала, хоть и бодрилась. Жизнь на тычке — комнату снимала «от жильцов». Постоянная тревога, любопытство окружающих, расспросы, подозрительность («А есть ли у нее вообще муж?»). Не хватало денег, даже на самое необходимое.
Хочу представить и не могу прощание родителей после короткой встречи. Что они могли сказать друг другу? «Береги себя» — «Береги дочку»? Чтобы скрасить расставание, отец приберег на конец хорошую новость: Тарасевич приглашает на все лето в имение — отдохнуть, поправиться. Они будут вместе три месяца! Осуществится ли этот летний рай или что-то помешает встрече? Как ненадежны надежды!
Свидание в Питере было коротким — два дня. Отец должен был оставить дружеское прибежище, мама — вернуться со мной в свое жилище, чтобы не взбудоражить полицию, вероятно, все еще поджидавшую «высокого господина». А он, уезжая, принял все меры предосторожности: добрался на лошадях до какой-то станции и только там сел на московский поезд.
Жаль, что я не помню себя с раннего младенчества, как Лев Толстой. В памяти появляются отдельные случаи начиная с двухлетнего возраста: происшествия, особо меня взволновавшие или напугавшие. Происходившее с нами летом 1909 года передаю со слов родителей.
На Волынь к Тарасевичу отправились в июне. Путешествие было сложным, со многими предосторожностями, чтобы не «подцепить шпиков». Хозяйке мама сказала, что переезжает на дачу, собранные вещи на Николаевский вокзал отвез знакомый, меня отнесли к друзьям, и от них поехали на вокзал порознь — мама одна, а ее приятельница — со мной. Садились в поезд поврозь — Любовь Николаевна была в шляпе с вуалеткой, прикрывавшей лицо, без багажа, с одним маленьким саквояжем. Подруга мамы — со мной и с вещами. Только на станции Бологое я оказалась в маминых руках и у ее
