Дальше не помню, да и не стоит того. Но мама хранила листок с кривыми строчками, с картинкой и, кажется, мной гордилась.
Больше маминых рассказов о тюрьме мне нравились рассказы Груши и заходившей к ней в гости соседской прислуги, пожилой женщины. Они говорили о заключенных в тюрьме ворах, разбойниках, убийцах и отравительницах. Рассказы были страшны, тем и нравились. Пугало то, что все эти злодеи были так близко от нас, а Груша еще уверяла, что некоторым из них ничего не стоит уйти из тюрьмы — убегут из-под любого замка, вокруг пальца обведут стражу. Проходя мимо тюрьмы, я глядела на окна и гадала: кто может сидеть за этой решеткой, а кто — за той?
Мама рассказала, что в одной из башен Бутырской держали закованного в цепи Пугачева. Я знала о нем, прочитав недавно «Капитанскую дочку», он мне нравился, я жалела, что его схватили, — ведь он был за народ. Вот такие азы народолюбия я проходила, живя неподалеку от тюрьмы.
Теперь многие стали называть Бутырскую тюрьму непочтительно, даже нагло — «Бутыркой». Меня коробит это слово, как, впрочем, и другие, скроенные по этому же лекалу для упрощения речи, — словарь дикарей. Может, тому она «Бутырка», кому сродни бутылка? Я же почитаю в Бутырской тюрьме историю и судьбу российскую, а также помню завет предков «от сумы да от тюрьмы не зарекайся». И правда, кто из российской интеллигенции миновал Бутырскую тюрьму? Особенно — в послереволюционной России: сам не сидел, так передачи носил или караулил у ворот. И мы, поселившись вблизи от Бутырской тюрьмы в 1917 году, вскоре начали закреплять наше с ней знакомство. Год за годом в тюрьме перебывали почти все наши родные и множество друзей нашей семьи. Еще не раз помяну я ее на этих страницах.
1917–1918 годы были ознаменованы в моей детской жизни многими событиями.
Осенью 17-го я была принята в гимназию Потоцкой, благополучно сдав испытания по чтению, письму, арифметике и Закону Божьему. Но учиться в гимназии мне не пришлось. После Октября все гимназии и реальные училища были закрыты, и среднее образование по декрету должно было осуществляться в «единой трудовой школе». Я пошла в самую ближнюю, на Бутырской улице, по месту жительства, как полагалось. В классе я оказалась за одной партой с двенадцатилетним подростком по фамилии Тяпкин. Он был ярко-рыжий, но довольно смирный мальчик. Мы оба одинаково не понимали, как это можно складывать буквы и писать на доске «
Другое событие было неизмеримо важнее, чем поступление в единую трудовую школу. В сентябре у мамы день рождения и именины — Вера, Надежда, Любовь. Пришли гости, чаепитие за самоваром, разговоры, конфеты, пирожные. Вдруг все заспешили — опаздываем! Опоздаем! Оказалось, все собираются в театр. В Большой. На балет. Кто-то поднес маме в подарок целую ложу. «А я? Как же я? Возьмите, пожалуйста, возьмите!» Мама не хочет — балет «Баядерка» не для детей. Мой главный защитник, Владимир Осипович Цедербаум, убеждает маму: балет — это музыка, это танцы, красота… Уговорили. Ура! Если бы мама знала, чем обернется для нее этот балет!..
Девочка была восхищена, потрясена. Восторг — до боли. Горящие щеки, бессонная ночь. Но этим не кончилось, пошли мечтания: хочу танцевать, хочу быть балериной. Мечты перешли в захватывающее желание.
Я росла без музыки, в беззвучной, пустой глухоте. Никто не пел, не музицировал: не умели, не хотели, не на чем. Не учили поэтому и меня. Радио тогда не было — мир молчал. У Девочки не был развит слух, но какое-то врожденное чувство ритма колыхало тоненькое тело, когда назавтра же она начала двигаться, напевая, повторяя и пробуя какие-то движения. Затем развернулась игра в «балет»: мизансцены, костюмы из шарфов, накидок, бумажные цветы. Рисовала программки, вписывала названия номеров и неизменное: «Исполняет г-жа Туся Радченко».
Наступил день, когда я пригласила маму смотреть мой балет. Мама глядела на мои танцы, была растрогана и — я запомнила ее взгляд, — кажется, удивлена. Дочка двигалась грациозно, ритмично, под собственные напевы — на нее приятно было смотреть. Может быть, у нее способности?.. Но «учиться балету»? Нет-нет, еще рано, сейчас не время, да и где, как? Нет!
Моя одержимость — а это действительно была одержимость — затрудняла мамину жизнь. Я просила, умоляла отдать меня в балетную школу, откуда-то узнав, что учиться начинают рано. Думаю, что мать считала балет — хореографическую школу, закулисье балетных спектаклей — «гнездилищем разврата», но не говорила этого вслух — не была уверена, что ее взгляды современны.
Кончилось тем, что, посоветовавшись с кем-то сведущим в музыке, мама устроила меня в частный кружок ритмики по системе Жака дель Крозе. Это подходило больше — было интеллигентнее, нравственнее и полезнее для здоровья.
Дома шли разговоры о выборах в Учредительное собрание. На него возлагали надежды в обществе, от него зависело государственное устройство России после революции. Демократическое. Разговоры домашних часто переходили в споры. Выборы, вернее, то, что говорили о них, занимало и меня. Вот и запомнилось навсегда: «№ 5 — большевики, № 4 — меньшевики, № 3 — эсеры» (вот и ошиблась: эсеры — № 1!). Это были номера партийных списков. А споры шли между мамой (№ 4) и Женей (№ 5) и становились всё горячее. Однако до ссоры не доходило — дома демократия.
Конечно, я тогда не могла знать, что выборы не раз откладывались, что они были проведены уже после большевистского переворота («Октябрьское вооруженное восстание», «Великая Октябрьская»…). Отменить выборы большевики не решились, хотя боялись, что не получат большинства мест в Учредительном собрании. Так и вышло: более половины мест досталось эсерам. Это большевиков не устраивало, и они просто разогнали Собрание, а петроградскую демонстрацию в защиту его расстреляли. Это вызвало горячий протест сторонников «соборного» решения судеб России. В ответ на выстрелы одних зазвучала стрельба других. Пока еще «местного значения». Но это было начало неизбежной теперь для России гражданской войны.
То, что происходило близко от нас, в Москве, запомнилось. Занятия ритмикой проводили в доме на Тверском бульваре. Может, в том, где был Камерный театр. Большой зал, серебристый ковер на полу. Не балет, не танцы, но все же движение под музыку. Руки отмечают ритм — «половинки» и «четвертинки». Ходьба переходит в бег под «восьмушки». Все это промелькнуло в считаные дни.
Однажды в такт «восьмушкам» с улицы посыпалось: трах-тах-тах-тах; сухие щелчки всё громче, всё ближе. Звон разбитого стекла на балконе. «Стреляют!» Нас быстро выпроваживают в фойе без окон. Восстание юнкеров в Москве (ноябрь 1917 г.). Сражения на улицах, перестрелки на Кудринской, у Никитских ворот, на Тверском бульваре.
Одеваемся, ждем. Всё затихло. Испуганные родители и нянюшки прибегают за детьми. Я — самостоятельная, хожу по улицам одна. Да и кто мог прийти за мной? Груша уехала в деревню, как только начались трудности с продовольствием.
Дома меня никто не ждет. Весь день — ни души. И Цунька куда-то пропал.
Цунька — щенок, которого я выпросила, вымолила у мамы. Идем как-то с ней по Новослободской, а навстречу женщина несет в корзинке щенят. «Ой, ах — щенятки!» Женщина предложила — «возьмите». Мама — «нет». Но все же уступила, и я выбрала беленького с коричневыми пятнами. Какая радость! В доме — живое существо, на мой зов прибегает вразвалочку, такой толстенький, теплый.
Но взрослых он беспокоил — они, видно, не знали, что щенята не приучаются к порядку до трех месяцев, и ночью Цунька скулил на кухне (мне запрещали брать его в постель). И вот он исчез. Таинственно исчез: вечером был — утром пропал. Конечно, это были козни взрослых, но мне они отвечали, что ничего не знают. Нет щенка, и я опять в одиночестве.
Что делает моя мама в это время, в эти дни, где она, с кем она?
Любовь Николаевна пропадает дни и ночи в комитете РСДРП (без добавления буквы «б»), то есть в комитете меньшевиков, на Бронной (Большой? Малой?). Комитет пытается прекратить «войну» большевиков с юнкерами, добиться переговоров, мирного исхода. Юнкера по сути мальчишки — их надо
