Россия и ислам. Том 2

положим, так, но в старом, если бы не было России, какое бы мизерное пространство выпало на долю христианства и какая необозримая площадь представляла бы занятою Мухаммеданством. Кроме России, христианство, можно сказать, решительно не подвигается вперед в Старом Свете»⁶⁴, – хотя и здесь все шло не совсем так гладко, как хотелось бы миссионерам⁶⁵.

Агрономов многократно уверяет читателей в том, что отечественных мусульман и в давние и в нынешние времена отличали «фанатическая ненависть» ко всему русскому, которая «проявлялась при всех затруднительных обстоятельствах нашего отечества: в Смутное время, во время пугачевщины и разиновского бунта. При этом наши мусульмане постоянно веровали в силу державы, Оттоманской Порты, и благоговели перед ней»⁶⁶.

Ссылаясь и на ряд официальных изданий – в особенности на «Всеподданнейший отчет Обер-Прокурора Св. Синода» за 1866 г., – Агрономов говорит: «Мухаммеданство является в России не столько в качестве религии терпимой, которой подобает смирение, сколько в качестве религии воинствующей и постоянно стремящейся к новым завоеваниям»⁶⁷. Религия эта и в прошлом, и в настоящем, и в будущем опасна для христианского мира «ввиду бесчеловечных предписаний Корана и столь же бесчеловечного завещания Омара относительно войны муххамедов с неверными», религия, которая всегда возбуждает в своих приверженцах «кровожадные инстинкты, нисколько не умеряемые ни образованием, ни прогрессом в человеческой жизни»⁶⁸.

Сколько-нибудь подробный анализ рассуждения Агрономова о джихаде вряд ли в состоянии привлечь внимание современного читателя – за исключением, пожалуй, таких деталей.

При всей своей ненависти к исламу и его основателю автор все же вынужден – несомненно, под влиянием современной ему европейской академической науки – не рисовать Мухаммеда одной и только одной краской.

«При чтении Корана, – пишет он, – в представлении читателя, следящего за выражениями чувств Мухаммеда, сменяется множество образов самого противоположного свойства: Мухаммед представляется читателю то снисходительным, то кровожадным, то кротким, то жестоким; то миролюбивым, увещевающим и других пребывать в мире, кротости и любви, то воинственным, побуждающим и других упиваться кровью неверных. Такая изменяемость в чувствах зависела, по нашему мнению, от обстоятельств, в какие основатель ислама был поставлен своей деятельностью»⁶⁹.

Агрономов же – и это опять отступление от классической миссионерской модели, долженствующей решительно отметать любые расовые трактовки, – говорит и о проявлявшихся в жизни мусульманского пророка «противоположных чертах арабского характера»⁷⁰.

И все-таки лишь Мухаммед создал, уверяет Агрономов, «учение о священной войне, побуждающее мусульман к истреблению неверных»⁷¹. И потому русский миссионер так резко возражает тем западным авторам (В. Saint-Hillaire, Laurent⁷², Gibbon), которые «стараются оправдать Мухаммеда стеснительными обстоятельствами, в какие был поставлен основатель ислама, и воинственною предрасположенностью арабов, уступая которым Мухаммед, как бы против воли, предписал употребление сокрушительного меча для распространения ислама»⁷³.

Но в ходе своей критики и Мухаммеда, и его адвокатов из среды европейских исследователей Агрономов вынужден восхвалять иудейских пророков, отказываясь тем самым от расовых трактовок ислама и иудаизма как плодов одного и того же «семитского духа»⁷⁴.

Вот что он говорит:

«Защитники Мухаммеда, совершенно отрицая присутствие в нем честолюбия и самолюбия, извиняют его в жестокости и воинственности тем, что он не мог сдержать воинственных стремлений своих сторонников и не мог более сносить притеснения со стороны своих врагов. Но против такой защиты восстают святые образы еврейских пророков, действовавших среди той же семитической народности. Не с одинаковыми ли страстями к войне и завоеваниям приходилось сталкиваться еврейским пророкам и Мухаммеду? И не гораздо ли тягостнейшие были обстоятельства жизни еврейских пророков, сравнительно с обстоятельствами жизни Мухаммеда? Однако, еврейские пророки не прибегали к оружию и не объявляли войны против своих притеснителей и были проповедниками мира, а не войны»⁷⁵. Памятуя, что и Иисус Христос – семит, Агрономов далее замечает: «…иудейские пророки и Иисус Христос, как истинные посланники, не нуждались в мече и в своем учении находили силу убеждения для людей. Любовь, какую они до самоотвержения питали к роду человеческому, к блуждающим во тьме неведения, запрещала им проливать кровь… Следовательно, принятие мирной или воинственной системы действий зависело не от среды, и не от внешних обстоятельств жизни, но от характера действующих лиц, – все прочие условия имели на них второстепенное влияние»⁷⁶.

Агрономов проводит фундаментальную грань не только между Мухаммедом и Иисусом Христом, но и между основателем ислама и Моисеем: «Правда, Моисей, так же как и Мухаммед, соединял в своем лице звание вождя и законодателя; но они резко различались в целях, к которым стремились и характером своей деятельности. Моисей действовал с бескорыстною преданностью порученному ему Богом руководительству народом божьим для великой цели спасения человеческого рода; Мухаммед, напротив, самозванно присвоил себе звание пророка и объединителя арабских племен для гнусной цели всеобщего истребления человечества… в происхождении учения мухаммедан о священной войне главным образом виноват сам Мухаммед⁷⁷» и т. д.

Агрономов упрекает ислам в разжигании и конфессиональной и межнациональной вражды⁷⁸. И здесь вновь значительное внимание уделено России, где мусульмане уже в школе получают такое воспитание, которое на всю жизнь делает каждого из них «ожесточенным ненавистником иноверцев. Свою ненависть к иноверцам [он] передает своим детям и, умирая, отправляется с этой ненавистью в могилу»⁷⁹; более того, «жестокостью отличаются… все мусульмане»⁸⁰ и т. д.

Как я уже отмечал, зачастую миссионерская литература предпочитала сокрушать ислам с позиций наиболее твердых защитников идеалов либерально-европейской цивилизации.

И сущностная и формальная лояльность к ним стала особенно заметной в среде пореформенного духовенства. И наиболее чуткие к веяниям «духа времени» представители российского клира стремились подчеркнуть, что «…теперь идеал христианский ищется в свободе и правах отдельной личности»⁸¹.

Православная церковь второй половины XIX – начала XX вв. всячески защищала положение о свободе воли человека. И хотя свобода эта истолковывалась как осознанное божие предопределение⁸², тем не менее в интерпретации этой проблематики доминировал, повторяю, либералистский настрой⁸³.

Агрономов интересен и в этом плане.

Вот как, к примеру, он определяет различия между европейскими (в т. ч. и русским) и мусульманскими обществами и государствами:

«В европейских государствах завоеванный член государства делается равноправным с завоевателем, несмотря на различие нации и религии. Европейские государства стремятся даже слить народы завоеванные с господствующим населением, сгладить пред общим государственным законом различие между завоевателями и покоренными. Но не то в мухаммеданских государствах. Здесь побежденные и иноверные народы не только не ассимилируются, но находятся в фактическом и юридическом подчинении мухаммеданам, а мухаммеданские законы, предписывающие унизительные для человеческого достоинства побежденных формы жизни, стараются отчетливее представить различие пред общим государственным законом между завоевателями и побежденными. Вследствие этого мухаммеданские государства не подходят под общечеловеческое (читай: европейское, о чем, как помним, говорил и Ф.Ф. Мартенс. – М.Б.) определение государства»⁸⁴.

Агрономов ссылается на популярную в тогдашней России книгу юриста Александра Дмитриевича Градовского, который определяет государство как общность людей, связанных между собой единством занимаемой ими территории, единством действующего у них закона и единством существующей у них верховной власти⁸⁵. Быт его зиждется главным образом на известных отношениях двух элементов: отношениях власти и ее органов к обществу и народу.

Между тем, утверждает Агрономов, «в мухаммеданстве законом единения членов государства признается религия; законы государственные суть законы религиозные; власть и ее органы также