цементе обширная литература.— Автор.), так что поставщик мог поставить все, что угодно, вместо цемента, и когда ему note 52вздумается, хоть через десять лет.
Немудрено по этому, что, получив половину стоимости заказа (что то очень большую сумму), поставщик не торопился с поставкой. И таким образом, дело затянулось до моего прибытия в Ревель. Завязалась длинная переписка с поставщиком, которому, ясно, не к чему было торопиться… В конце выяснилось, что цемента у него не было и он искал его, чтобы поставить… Когда же я, наконец, обратился к адвокату и поставщик вынужден был (через много времени) реализовать заказ, он представил к приемке (он оспаривал и наше право предъявить приемочные условия) известное количество цемента, каковой оказался старым портландским цементом, пролежавшем много лет в сырости, слежавшимся в трудно разбиваемую массу, т. е., абсолютно никуда не годным. А так как договор был составлен в вышеупомянутом виде, то дело это окончилось полной потерей затраченных денег, и поставщик остался неуязвим… И подобных договоров, повторяю, была масса.
Приведу еще один. Некто П.по договору, составленному тоже в самой необеспечивающей нас форме, обязался поставить какое то грандиозное количество проволочных гвоздей в определенный срок. Ему был уплачен — и тоже в виде крупной суммы — аванс. Когда наступил срок, товара у него не оказалось. Он потребовал пролонгации — это и была одна из тех пролонгаций, подписать которую мне предлагал Эрлангер. Основания для нее не было никакого, кроме 'желания' услужить поставщику. И, как помнит читатель, я отказал, несмотря на настояния Гуковского…
Город Ревель, в сущности, очень маленький городок и, войдя в курс его товарных дел, я со стороны получил сведения, что вся эта поставка была дутая, что П., заключив договор, по которому значилось, note 53что объектом его являются гвозди наличные, стал бегать по рынку (тогда очень узкому) и искать товар. Какое то количество его он нашел, но в весьма хаотическом состоянии: случайные укупорки в ящиках всевозможных форм и видов (из под макарон, из под консервов, из под монпансье и, упоминаю об этом, как о курьезе, один ящик был из под гитары). Кроме того, содержимое каждого ящика представляло собою смесь разного рода сортов и размеров, и все гвозди были проржавевшие… Словом, это, в сущности, был не товар, а гвоздильный хлам… Отказавшись принять этот 'товар', я нашел достаточно оснований для аннулирования договора и предъявил к П. требование о возмещении убытков. И… конечно, вмешался тотчас же Гуковский, который с пеной у рта стал от меня требовать признания договора. Разумеется, я не согласился и… обыкновенная история: очередной донос, кажется, Крестинскому с копиями 'всем, всем, всем' его 'уголовным друзьям'… Но мне придется еще вернуться к этому делу в виду того, что оно находится в связи с обвинениями меня в контрреволюции и в сношениях с эмигрантами…
Я ограничусь этими несколькими примерами. Вмоюзадачу не входит подробно останавливаться на всех деталях этих поставок, я хочу только дать читателю понятие о характере тех 'государственных сделок', которые были произведены моим предшественником, этим 'добр - удар молодцом' Гуковским, вступившем со мною в энергичную борьбу, в которой его всемерно поддерживали его 'уголовные друзья', эти по положению 'государственные люди': считающийся честным
Г. В. Чичерин, человек, действительно получивший и воспитание и образование, Н. Н. Крестинский, note 54присяжный поверенный, видный ЦК-ист, если не ошибаюсь, старый эмигрант и близкий товарищ Ленина, А. М. Лежава, о котором я уже много раз говорил старый революционер, 'народоправец', и Аванесов (его я очень мало знаю, слыхал только, что он из газетных репортеров (Недавно умер. —Автор.), видный ЧК-ист, член коллегии ВЧК, и многие другие…
Но об этом в следующей главе. Пока же я прошу читателя, читателя - друга, представить себе положение человека, как я (говорю смело!),честного и не идущего на компромиссы в своем служении государственному делу, делу народному, человека одинокого, заброшенного в это не то, что осиное гнездо, нет, а в гнездо полное змей, ядовитых змей и всякой нечисти…
Я стоял один - одинешенек лицом к лицу перед ними, один, совершенно беззащитный, неспособный по своему воспитанию, как семейному, так и общественно - революционному, бороться теми средствами, которые были и остались их неотъемлемой стихией, — неспособный и гнушающийся ими от молодых ногтей. И они жалили, изрыгали свою ядовитую слюну, брызгали в меня секрециями своих специальных органов…
Я стоял перед ними один. Правда, у меня были такие честные сотрудники, как упомянутый Маковецкий, Фенькеви, Ногин и некоторые другие. Но все они, увы, были люди маленькие, люди короткой души, которые общественную борьбу отожествляли с узко - личной борьбой (ведь человек не может прыгнуть выше себя) и которые в моей борьбе с Гуковским видели только Гуковского, не понимали, что я боролся не с ним, что на него, как на такового, мне было — прошу прощения за note 55нелитературное выражение — в высшей степени наплевать,непонимая, что я боролся с тем нарицательным, с тем тихим зловонным ужасом, которому, позволю себе сказать, было и есть (да, увы, и есть!) имя ГУКОВЩИНА, т. е., великая мерзость человеческая, ВЕЛИКАЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ПОШЛОСТЬ!!…
И когда, признав себя в конце концов побежденным этой пошлостью, проникающей во все поры человеческого существования, сказав 'не могу больше', я ушел, эти мои верные и честные сотрудники - друзья остались в стороне и… покинули меня… Боюсь, что некоторые, устрашась Молоха, даже и 'продали шпагу свою'!… Но я верю — ах, читатель - друг, я ХОЧУ верить и так НУЖНО верить, что у них осталось честности и порядочности хоть настолько, что когда они прочтут эти строки, они покраснеют (ну, Боже мой, пусть хоть внутренно, хоть во мраке ночи, наедине с собою покраснеют) и скажут: 'Да, Георгий Александрович, вы правы'…
И как о высшем счастье, я мечтаю о том, что хоть один из них, из этих друзей сотрудников, когда на мою голову начнут выливать сорокаведерные бочки житейской грязи и помоев за эти мои откровенные записки и воспоминания, хоть один из них, ну, скажем, хоть Фенькеви, с которым я был душевно всего ближе, возвысит свой голос и скажет то, что диктует настоящее чувство ЧЕСТИ и ПРАВДЫ…
Да простит мне читатель эти лирические отступления. Но я твердо считаю, что мои записки 'с того берега' не достигнут своей основной цели, если на них повторится знаменитый афоризм моего Салтыкова: 'писатель пописывает, а читатель почитывает…'. Нет, я верю, я хочу верить, что среди моих многочисленных бывших сотрудников найдутся люди, которые заразятся моим note 56примером и присоединят свои правдивые, сильные голоса к моему, в настоящее время одинокому, 'покаянному псалму', этой моей лебединой песни на тему 'покаяния двери отверзи мне!…'. И, если это случится, я буду счастлив, счастлив за человека, за правду…. Ведь право же, страшно за них… страшно и за человека и за попранную правду'…
И мне, одинокому, сраженному, хочется крикнуть во всю силу моих старых легких, крикнуть в поле, усеянное лежащими:
'ЭЙ! А И ЕСТЬ - ЛИ В ПОЛЕ КТО ЖИВ - ЧЕЛОВЕК?!… ОТЗОВИСЬ !!!…'. Отзовись прямо с своего места, просто и прямо отзовись!….
Ведь страшно, жутко… ведь мутная волна пошлости прет со всех сторон и, вот - вот, она захлестнет весь мир.
ОТЗОВИСЬ! НЕ МЕДЛЯ НИ МИНУТЫ, ОТЗОВИСЬ… Не я, нет, а то важное и ВЕЛИКОЕ,имя чему ОБЩЕЕ ДЕЛО, властно зовет и требует:
'ОТЗОВИСЬ'!
XXVII
Итак, начав изучать договоры, заключенные Гуковским, я пришел к убеждению, что необходимо, если есть к тому юридические основания, аннулировать те из них, в которых наши государственные интересы были или очень слабо обеспечены, или вовсе не обеспечены. Кроме того, как я упоминал, с самого же начала моего вступления в ревельские дела, ко мне стали обращаться со всевозможными предложениями
