Среди красных вождей том 2

ревизорами встали все проделки его, выяснились все порядки заключения им договоров…

Но Гуковский, чувствовавший за своей спиной участие своих 'уголовных друзей', не смущался. Он продолжал писать свои письма - доносы Крестинскому, Чичери­ну, Аванесову и пр., но уже не на меня одного, а также на Якубова и на других. И по вечерам, врываясь в мой кабинет, он читал их мне, смакуя и подхихики­вая…

Я передал Якубову все те договоры, которые я считал необходимыми и юридически возможным анну­лировать, и он утвердил своею подписью мои предположения. Я был благодарен этой ревизии: она, ознако­мившись со всей моей деятельностью, нашла все мои ша­ги правильными. И это было для меня, среди всего того сорного леса, в который я попал, великим ободрением. Я не буду приводить здесь все те дела, которые бы­ли обревизованы Якубовым. Выше я уже привел описание некоторых из них, как типы, и считаю, что это­го довольно для того, чтобы читательмог составить note 86себе ясное представление о характере всех дел Гуков­ского.

Ревизия тянулась долго. Ревизоры составляли, один за другим, самые убийственные для Гуковского акты, он их спокойно подписывал и все время строчил, один за другим, доносы на Якубова и на меня. Впрочем, к этим именам прибавилось вскоре еще одно имя — Седельникова, который, как я говорил будучи командирован в Ревель; чтобы помочь мне перевезти золото, в виду слухов о пробуждении деятельности Балаховича, чему я сопротивлялся, испросил позволения у Москвы остаться при мне. Он, по неврастенической своей натуре, хотя и искренно, стал интересоваться делами Гуковского и, когда приехал Якубов, начал добровольно давать ему указания о делах Гуковского. Не­мудрено что и имя Седельникова стало одиозным Гуковскому, и он поминал и его в своих доносах.

И все эти доносы в конце концов восторжество­вали. Но, прежде чем продолжать, отмечу, что ревизия, как я уже говорил, окончилась крайне неблагоприятно для Гуковского (Скажу кстати, что Якубов, обревизовав и мою отчетность и дела, составил особый акт, в котором было сказано, что все оказалось у меня в образцовом порядке—Автор.). Но особенно пострадал честный Яку­бов: пробыв в Ревеле около 3-4 недель и все время вра­щаясь в атмосфере мошеннических дел и уловок, он дошел до такого потрясения своей нервной системы, что это отразилось у него на его психике. Мне рассказывали, что вскоре по возвращении из Ревеля, окончив свой отчет, он начал страдать определенной манией — note 87он всех людей считал ворами и мошенниками… Не знаю прошло ли это у него… Упоминаю об этом, чтобы читатель мог судить, что такое была (увы, в советской практике она завоевала твердый позиции, в которых и окопалась) гуковщина….

Я полагаю, что читателю уже стало ясно, какие не­возможные отношения создались между Гуковским и мною, а также между моими сотрудниками и его. Все раз­делились на два резко враждебных лагеря. И, конечно, в таком в сущности маленьком провинциальном городе, как 'столичный город' Ревель, все, творившееся в 'Петербургской Гостинице', было притчей во языцех у всех сколько-нибудь тяготевших к нашим делам. Нечего и говорить что я принимал все меры к тому, чтобы, так сказать, локализировать этот перма­нентный пожар и не давать пламени его вырываться 'изизбы'.

Но мне это плохо удавалось, ибо молодцы Гуковского, видевшие в раздувании этого пожара и в вынесении горящих головешек его наружу, какое то специ­фическое удовлетворение, трепали языками направо и налево, ища сочувствия среди своих 'друзей - поставщиков', частью изгнанных мною, частью взятых мною, так сказать, в шоры, разжигая и в них недовольство мною и сожаление о добрых старых временах, когда решающим моментом была взятка. С другой стороны и наиболее ярые из моих сотрудников, как, например, неуравновешенный и неумный Седельников, тоже кричали налево и направо о подвигах Гуковского и его молодцов, стараясь склонить общественное мнение в мою пользу. Да и сам Гуковский жаловался и клеветал всем и каждому, несмотря на все мои просьбы к нему не выносить нашего домашнего сора из избы. Он отвечал мне драматическим тоном «благородного отца»:

note 88— Я не боюсь правды… я говорю только чистую прав­ду… пусть все ее знают!…

Приезд ревизионной комиссии с Якубовым во главе лишь увеличили это волнение и сумятицу, а следова­тельно и толки… Мои сотрудники, рядом со мной боровшиеся с 'гуковщиной', видя, что положенные мною в основание моей политики принципы получили одобрение ревизоров Рабоче-Крестьянской Инспекции, не могли скрывать своего торжества и, если хотите, даже известного злорадства. И разделение и вражда становились все резче и резче и доходили до горячих словесных дуэ­лей, особенно разжигаемых честным, но совершенно ненормальным Седельниковым, группировавшим около себя моих сотрудников и старавшимся обратить на путь истинный и молодцов Гуковского, ведя среди них агитацию в мою пользу… Никакие мои просьбы умерить свой пыл на него не действовали.

Как и во всех советских организациях, так и у нас в Ревелe, имелась коммунистическая ячейка, в ко­ торую входили все коммунисты, как сотрудники Гуков­ского, так и мои. Естественно, что борьба перенеслась и в нее. Происходили бурные собрания, на которых страсти разгорались чуть не до рукопашной и сыпались друг на друга самые резкие обвинения. Я старался как мог, их сдерживать, но моего влияния было недостаточ­но, особенно в виду того, что Гуковский принимавший в них деятельное участие старался в своих интересах разжигать страсти и вызывать по своему адресу са­мые оскорбительные выходки, что было ему на руку, ибо давало ему материал для его писем - доносов, центральной фигурой которых был я… Седельников охот­но — по свойству своей бурной натуры — шел на эту провокацию. И страсти кипели. Моя сдержанность, мое note 89стремление, чтобы эта пря вошла хоть в сколько-нибудь приличные границы, разбивались о взаимные старания увеличить драку со стороны Гуковского и Седельникова. Правда, величины эти были несоизмеримы. В то время, как Гуковскому было выгодно мутить воду в интересах собственного своего спасения, Седельников преследовал (глупо и бестактно и истерично, но честно) инте­ресы дела, как такового. И этим он, несмотря на всё мои уговоры воздерживаться, служил, в сущности, видам Гуковского.

Между тем Гуковский развивал широкую 'лите­ратурную' деятельность, упражняясь в доносах, кото­рые становились все содержательнее и богаче, ибо, кро­ме меня, объектами их явились теперь и Якубов и С­едельников, которые-де, 'возбуждаемые Соломоном', сказали… сделали то-то и то-то… Работал Гуковскийи,естественно работали и его 'уголовные друзья'.. В конце концов я получил извещение, что ЦК партии, обеспокоенный нашими взаимными трениями, обсуждал этот вопрос в нескольких заседаниях, и в результате бы­ло принято решение послать в Ревель прославившегося своим уменьем заключать мирные договоры, бывшего посла в Берлине! А. А. Иоффе. Известие это дошло до Ревеля и, как следовало ожидать, вызвало массу толков, как в 'Петербургской Гостинице', так и в городе. Пошли догадки, поползли слухи… Гуковский торжествовал и сразу же, по получении этого известия, прибежал ко мне…

— Вы тоже получили с сегодняшним курьером известие, что ЦК партии командировал сюда Иоффе? — спросил он, влетев ко мне (насколько это ему позво­ляли его полупарализованные ноги) в кабинет. — Ну, вот теперь и посмотрим, чьи козыри старше, note 90хе-хе-хе!… Видите? Что? Ведь подействовали таки мои пись­ма, хе-хе-хе!.. Быть бычку на веревочке… ох, быть… хе-хе-хе! Ведь Иоффе мой старый друг, мы вместе за­ключали мирный договор с Эстонией… Он знает ме­ня, и знает, что Гуковский (патетическим тоном «благородного отца») всегда стоит за правду, только за правду, хе-хе-хе!…

Я был искренно рад встретиться с Иоффе, которого я видал в последний раз в Берлине незадолго до изгнания нашего посольства из Германии. Иоффе прибыл со специальным поездом. Мы встретились с ним в кабинете Гуковского. После сердечного обмена обыч­ными приветствиями, я ему сказал комплимент по пово­ду громадного количества заключенных им мирных договоров.

— Да, действительно, — сказал он, — мне, таки пришлось поездить… И вот я заключил всего 18 мир­ных договоров и, надеюсь, что мне удастся и здесь, в Ревеле, заключить еще один мирный договор… это будет уже девятнадцатый, — с любезной улыбкой и поклоном сказал он и передал мне письмо, написанное собственноручно Лениным и адресованное Гуковскому и мне.

Вот содержание этого письма (привожу на память):

'Дорогие товарищи, Георгий Александрович и