Сколько жить? 28 иль 100? Все нашел, сколько было ошибок? Опадает листок за листом, Календарь отрывных улыбок. От папирос в мундштуке никотин, От любви только слезы длинные. Может, в мире я очень один, Может, лучше, коль был бы один я! Чаще мажу я йодом зари Воспаленных глаз моих жерла. В пересохшей чернильнице горла Вялой мухой елозится крик. Я кладу в гильотину окна Никудышную, буйную голову. Резаком упади, луна, Сотни лет безнадежно тяжелая! Обо мне не будут трауры крепово виться, Слезами жирных щек не намаслишь, Среди мусора хроник и передовиц Спотыкнешься глазами раз лишь. Втиснет когти в бумагу газетный станок, Из-под когтей брызнет кровью юмор, И цыплята петита в курятнике гранок: — Вадим Шершеневич умер! И вот уж нет меры, чтоб вымерить радиус Твоих изумленных зрачков. Только помнишь, как шел я, радуясь, За табором ненужных годов. Только страшно становится вчуже, Вот уж видишь сквозь дрогнувший молью туман. Закачался оскаленный ужас, И высунут язык, как подкладкой карман. Сотни их, кто теперь в тишине польют За катафалком слезинками пыль. Над моею житейскою небылью Воскреси еще страшную быль! Диоген с фонарем человеке стонет, — Сотни люстр зажег я и сжег их. Все подделал ключи. Никого нет, Кому было б со мной по дороге. Люди, люди! Распять кто хотел, Кто пощады безудержно требовал. Но никто не сумел повисеть на кресте Со мной рядом, чтобы скучно мне не было. Женщины, помните, как в бандероль, Вас завертывал в ласки я, широкоокий, И крови красный алкоголь Из жил выбрызгивался в строки, — И плыли женщины по руслам строк Баржами, груженными доверху, А они вымеряли раскрытым циркулем ног: Сколько страсти в душе у любовника? Выбрел в поле я, выбрел в поле, С профилем точеного карандаша! Гладил ветер, лаская и холя, У затона усы камыша. Лег и плачу. И стружками стон, Отчего не умею попроще?! Липли мокрые лохмотья ворон К ельным ребрам худевшей рощи. На заводы! В стальной монастырь! В разъяренные бельма печьи! Но спокойно лопочут поршней глисты На своем непонятном наречьи. Над фабричной трубою пушок,
