Льется нефть золотыми помоями. Ах, по-своему им хорошо. Ах, когда бы им всем да по-моему! О Господь! Пред тобой бы я стих, Ты такой же усталый и скверный! Коль себя не сумел ты спасти, Так меня-то спасешь ты наверно! Все, что мог, рассказал я начерно, Набело другим ты позволь, Не смотри, что ругаюсь я матерно. Может, в этом — сладчайшая боль. Пусть другие молились спокойненько, Но их вопль был камень и стынь. А ругань моя — разбойника Последний предсмертный аминь. Но старик посмотрел безраздумней И, как милостынь, вынес ответ: — Не нужны, не нужны в раю мне Праведники из оперетт. Так куда же, куда же еще мне бежать? Об кого ж я еще не ушибся? Только небо громами не устанет ли ржать Надо мной из разбитого гипса?! Вижу, вижу: в простых и ржаных облаках Васильки тонких молний синеют. Кто-то череп несет мой в ветровых руках Привязать его миру на шею. Кто стреножит мне сердце в груди? Створки губ кто свинтит навечно? Сам себя я в издевку родил, Сам себя и убью я, конечно! Сердце скачет в последний по мерзлой душе, Горизонт мыльной петли все уже. С обручальным кольцом веревки вкруг шеи Закачайся, оскаленный ужас! 1920 г.
(источник — В. Шершеневич «Листы имажиниста»,
Ярославль, «Верхне-Волжское книжное издательство», 1997 г.)
Сергею Есенину
Города смиренный сын, у каменной постели умирающего отца, Преклоняю колени строф, сиротеющий малый; И Волга глубокая слез по лицу Катится: «Господи! Железобетонную душу помилуй!» Все, кто не пьян маслянистою лестью, Посмотрите: уже за углом Опадают вывесок листья, Не мелькнут светляками реклам. Электрической кровью не тужатся Вены проволок в январе, И мигают, хромают и ежатся Под кнутами дождя фонари. Сам видал я вчера за Таганкою, Как под уличный выбред и вой, Мне проржав перегудкою звонкою, С голодухи свалился трамвай. На бок пал и брыкался колесами, Грыз беззубою мордой гранит; Над дрожащими стеклами мясами Зачинали свой пир сто щенят.
