на рейд, светящийся гирляндами огней; их отсветы пронзали воду, словно тонкие, подрагивающие шпаги. С рейда долетала музыка и бой склянок.
— Зеленый луч... — Женщина с Грустными Глазами положила ладонь на плечо стоящего рядом с нею моряка. Ты веришь в то, что он приносит счастье?
У Тошки перехватило дыхание. Капитан Борисов! Ну конечно же! Он вернулся, наконец, и теперь стоит здесь, на набережной, и, наверное, рассказывает Женщине с Грустными Глазами о всем том, что с ним случилось за эти годы.
Но когда же он приехал? Ведь сегодня, в школе, Кло наверняка сказала бы ему о возвращении капитана. А впрочем... Почему, собственно говоря, она должна была сообщить об этом Тошке? Она ведь не знает, что он тоже ждет капитана. Откуда ей знать об этом?..
Тошка перелез через парапет, подошел ближе.
— Когда ты уходишь? — спросила моряка Женщина с Грустными Глазами.
— На рассвете. Нас уже вытянули на внешний рейд. Он показал пальцем в сторону моря. На рукаве пиджака блеснули золотые шевроны. — Вторая слева — это моя «Таврида»...
Тошка ничего не понимал. Как это: уходит на рассвете? Он ведь только что вернулся. Как же так?..
Женщина с Грустными Глазами заметила Тошку. Улыбаясь, протянула ему руку.
— Добрый вечер, Тоша! Это мой сосед, — объяснила она моряку.
— Очень приятно, — сказал тот и тоже протянул руку.— Николай Королихин.
Королихин?.. Тошка растерялся. Не знал, что сказать. Он топтался в нерешительности и ничего не нашел другого, как промямлить:
— А я думал, вы... — И осекся, сообразив, что говорит совершенно неуместные, просто даже глупые слова.
Женщина с Грустными Глазами перестала улыбаться. Она слегка закусила губу, и ее длинные ресницы сошлись так, что вместо больших голубых глаз получились две черные косые черточки.
Моряк нахмурился и положил Тошке на плечо свою тяжелую ладонь.
— Нет, человече, я Королихин. К сожалению, я Королихин. А ты что, слыхал о капитане Борисове?
— Да, — ответила Женщина с Грустными Глазами.— Он знает о нем. — Она тронула моряка за рукав. — Тебе пора, наверное? Мы проводим тебя до катера.
Они втроем пошли по набережной. Играла музыка в кафе-поплавках, громко говорили и смеялись идущие навстречу люди, трубили в порту корабли, словно стадо веселых слонов, а над ними, в непроглядном ночном небе, висела ярко надраенная медяшка луны.
На обратном пути Женщина с Грустными Глазами сказала Тошке:
— Это давний и очень большой наш друг. Ника Королихин. Когда-то он учился в мореходке вместе с Иваном Алексеевичем. Потом они плавали вместе. Потом воевали... Это очень, Тоша, хорошо и совсем спокойно, если в твоей жизни много таких друзей, как капитан Королихин.
— Он уплывает куда-то далеко?
— Да. Далеко. Он идет за каучуком в Коломбо. Есть такой город, весь белый от солнца.
— Знаю. На Цейлоне.
— Да. На Цейлоне...
В эту ночь Тошка опять долго лежал с открытыми глазами. Ладонь капитана Королихина вновь и вновь ложилась на его плечо. Он слышал, как сквозь треск мотора доносится с отходящего катера:
— Оля! Если что от Ивана, сразу же мне радиотелеграмму! Не жди, когда возвращусь...
Как много людей верит в то, что жив капитан Борисов! Не знают ничего о нем, а верят. Что им помогает верить? Наверное, сила дружбы.
А вот он, Антон Топольков, какой же он друг,если до сих пор не разыскал Бобоську? Ведь Штормштиль ждет ответа. Надо действовать, а он...
Незаметно для себя Тошка уснул. Ему снился бой. Разрывы снарядов, фонтаны белой от пены воды. И немецкие подводники с автоматами наизготовку. А на мостике разбитого транспорта капитан Борисов. Только теперь рядом с ним стоял во весь рост Николай Королихин. Сложив ладони рупором, он кричал Тошке:
— Человече! Срочно разыщи Бобоську! Понял?..
Глава16. Дожди и собачонка по кличке Дизи
Этот город любили дожди. Они наваливались на него прозрачными водяными стенами. Стучали по крышам, словно по клавишам гигантского органа. И город звенел в ответ, трубил в сотни водосточных труб. Люди с криком бежали по улицам, сняв башмаки, шлепали по теплым лужам босыми ногами.
Дождь прекращался так же неожиданно, как и начинался. Казалось, что кто-то вдруг раскрывал над городом громадный зонт. Сначала он был почти черный, как и все дождевые зонты, но потом быстро начинал светлеть и вдруг превращался в нарядный, вышитый золотом голубой зонтик. Люди надевали башмаки, выжимали мокрые рубашки. Город высыхал быстро, как будто его подогревали на сковородке. Над асфальтом клубился легкий парок, пчелы принимались жужжать над газонами, разносчики вновь раскладывали на лотках свой нехитрый товар. И только пальмы жадно прятали в косматых стволах блестящие капельки дождя.
И когда все уже забывали, что на свете бывает дождь, он вновь налетал на город, оседлав, точно озорной всадник, первую подвернувшуюся тучку. Вновь, ударяясь об асфальт, разбивались в пыль крупные, как виноградины, капли. Вновь трубили водосточные трубы и прохожие, гогоча, неслись к подъездам и подворотням, накрыв плечи раскисшими газетами.
Единственный человек в городе не обращал на дожди никакого внимания. Это был Оришаури. Он невозмутимо ходил по улицам, окруженный собаками. Вода стекала по его лицу, мокрая тельняшка гладко обтягивала плечи. Собаки понуро плелись следом, поджав хвосты, забитые репьями и колючками
В этот день дождь начался, как всегда, неожиданно. Тучи налетели на город с двух сторон. Они столкнулись над самой его серединой и обрушили вниз целые водопады. По тротуарам и мостовым неслись бурные потоки, увлекая за собой обрывки газет, сухие ветки, пустые папиросные коробки. Подпрыгивая и кувыркаясь, пронесся плетеный стул, забытый у подъезда; потом, дребезжа, покатилось ведро, стоявшее под водосточной трубой.
— Лови-держи! — кричали мальчишки, покатываясь от хохота.
Тошка и Кло, прыгая через лужи, бежали вместе с толпой прохожих. До дома оставалось еще три квартала, а дождь набирал силу.
— Нужно куда-то спрятаться! — сказала Кло. — Тебе нельзя мокнуть — ты же малярик.
Ближе всего оказался ресторан «Магнолия». К нему бежали со всех сторон, точно боялись, что он сейчас тронется с места и уплывет по бурной дождевой реке.
— Ноги обтирайте! — сердился маленький седой швейцар, весь обшитый золотыми галунами, словно капитан дальнего плавания. — Ну, никакого понятия народ не имеет!
Последним по лестнице поднялся Оришаури. Он шсл не спеша, оставляя на мозаичных ступенях мокрые следы. Собаки его остались внизу, под дождем. Это были уличные собаки, имевшие точное понятие о том, что им можно, а что нельзя.
Швейцар ничего не сказал Оришаури. Вообще обижать его считалось в городе дурным тоном. Раз зашел — пусть себе стоит, жалко, что ли?
В ресторане «Магнолия» играл оркестр. Но Оришаури остался к нему равнодушным — он любил только шарманку и мог часами простаивать возле нее, пока усатый шарманщик в засаленном картузе не уставал крутить ручку и не уходил в закусочную.
— Оришаури! — позвал швейцар. — Давай, вынеси пальмы на улицу. Пусть дождика попьют.
Пальмы стояли в кургузых зеленых кадках. Это были чахлые пальмы, замученные электрическим светом, папиросным дымом и острыми запахами пищи. Их жидкие веера печально висели над столиками, и
