добившимся за свою жизнь. Когда ты последний раз ездил к ним? Ты так и не понял, для чего я рассказывал историю про свои сложные отношения с отцом. Для того, чтобы ты вспомнил о родителях. Или, думаешь, ежемесячная передача им конверта с деньгами заменит чувства? Считаешь, все можно купить? Им нужен ты, а не твои деньги. Вместо того чтобы попросить у них совета, показав, как тебе важно их мнение, ты сам учишь их жизни. Ты смеешься над ними. Ты погряз в грехах, как в болоте, и тебя засасывает все глубже и глубже.
Но почему тогда я? – взбунтовался мой разум. – Я грешен, с этим трудно поспорить. Но неужели на земле нет больших грешников? Я никого не убил, не ограбил, даже жене ни разу не изменил. Так почему я стою здесь? Или желание хорошо выглядеть и нечастое посещение родителей – самое страшное в жизни?
Нет, что-то здесь не так. В Писании говорится: «неверующий в Сына Божия уже осужден». Но я-то пока не осужден.
Раз Он призвал меня к себе, значит, не все потеряно. А может, я и есть тот грешник, которому Он возрадовался больше, чем праведнику? Да, я не успел покаяться на земле, но за что же удостоен чести встретиться с Ним лицом к лицу? Неужели моя жизненная история самая интересная из шести миллиардов человек, живущих на земле?
Моя жизнь достаточно банальна с точки зрения Высшего разума. В ней нет ничего особенного. Семья, работа, снова семья. Среди клиентов есть сотни, чьи судьбы поражают своими хитросплетениями. Сериальный сюжет позавидовал бы их историям.
Но на скамье подсудимых нахожусь я. Почему? Любой из праведников отдал бы жизнь за то, чтобы встретиться с Ним. За то, чтобы увидеть Его лицо. Насколько я помню, в Библии сказано: «Блаженны чистые сердцем; ибо они Бога узрят». Выходит, я не так плох, раз узрел Его? Может, именно на моем челе имеется печать Божья? Может, я избранный?
– Ты не избранный, ты возгордившийся, – ответил на мои мысли Говоров. – Думаешь, то, что ты никого не убил, не ограбил, не прелюбодействовал, – такая большая заслуга? Подумай, чем гордишься? Не убить и не ограбить – обязанность любого нормального человека. Подчеркиваю, нормального, но не более. И уж точно не надо это ставить себе в заслугу.
Считаешь, раз верен жене, значит избранный? Самому-то не смешно? Принимая за подвиг обыденные поступки, ты в очередной раз доказываешь свою порочность. Раз ты часто задумываешься об этом, значит, стремишься к тому, чтобы убить, ограбить, изменить. И не делаешь это только потому, что хочешь показать себе, какой ты сильный.
Какой чистый и благородный, как стойко переносишь испытания. Но поверь, испытания твои еще не начались. Они начнутся здесь, и я посмотрю, как ты справишься.
А за других не переживай. Рано или поздно все предстанут пред судом Моим.
Возможно, но я предстал первым, – мои мысли не желали сдаваться. – Можно сказать, я пионер. Пионер среди подсудимых, а пионерам всегда должны быть скидки. Остается только непонятным, почему же именно я оказался первым? Страшный Суд Божий должен происходить в порядке возрастающей виновности подсудимых. Об этом свидетельствуют слова апостола Петра: «Ибо время начаться суду с дома Божия; если же прежде с нас начнется, то какой конец непокоряющимся Евангелию Божию?» Это означает, что сначала должен быть суд над верующими, затем над грешниками, а уж потом над бесами и дьяволом. Так почему тогда судят меня, грешника? Или суд над верующими уже состоялся? Неужели события, описанные Святым Иоанном в Апокалипсисе, уже достигли кульминации?
Почему бы и нет. То, что конец близок, очевидно. Мир двадцатого и двадцать первого веков задыхается от войн, болезней и стихийных бедствий. Зверь уже давно на земле. И боюсь, после него погибнет больше трети человечества. Апокалипсис был написан примерно в первом веке, когда не было ни атомной, ни водородной бомбы. Эти две бомбы и есть два зверя, описанные Иоанном – лжепророк и антихрист. Именно за ними и последует конец. Но если верить Писанию, то конец – это лишь начало новой жизни. И если я присутствую здесь, на Страшном суде, значит, обретаю новую жизнь. Возможно вечную.
– Не каждый праведник сможет обрести вечную жизнь! – произнес Говоров. – А что уж говорить о тебе? Ты здесь только потому, что я так захотел. На то имеются свои причины, но они далеки от тех, о которых думаешь ты. Если бы ты понял истинную причину нахождения здесь, я бы отпустил тебя обратно на землю. Но, увы, ты очень далек от понимания. Тебе не найти того ключа, который сможет открыть нужный замок. Пока ты, как вор, тщетно пытаешься вскрыть замок, используя свои примитивные мысли как отмычки.
Пусть мои мысли и примитивные, – подумал я. – Но я могу общаться с Вами. Вы лишили меня дара речи, но не лишили возможности мыслить. Раз Вы так легко читаете мои мысли, то язык мне не нужен. Думая, я как будто говорю с Вами. А значит, вполне могу защищаться. Такой вариант меня устраивает даже больше. Когда человек говорит, он может врать. Может запинаться, забывать нужные слова, говорить совсем не то, что хочет. А когда человек думает, его невозможно уличить во лжи. Мысли правдивы до безобразия, их нельзя скрыть. Общаясь с Вами при помощи мыслей, я застрахован от того, что меня неправильно поймут или не поверят мне. Честность в общении с Вами презюмируется сама собой. Адвокат в суде об этом может только мечтать. Сейчас я вспоминаю, как Вы говорили мне об этом. Говорили о том, что на суде любое слово будет восприниматься как истинное. А мысль тем более.
Да о чем я опять думаю? Такое впечатление, что мои мысли, так же как и я, всю жизнь учились на адвоката. Видимо, призвание защищать у меня в крови. Оправдывать человеческие поступки гораздо сложнее, чем осуждать их. Всю сознательную жизнь я посвятил защите. Защите правых и неправых, бедных и богатых, хороших и плохих, словом всех, кто ко мне обращался. Интересно, когда это началось? Когда я возомнил себя защитником? Если верить Фрейду – этому «шаману из Вены», как отзывался о нем Набоков, – то истоки и первопричины надо искать в глубоком детстве. И, как ни странно, в детстве был случай, перевернувший мою жизнь.
Это случилось, когда я учился в пятом классе. В школе я был хулиганом. В классе всегда пользовался авторитетом и уважением, но был на вторых ролях. Я являл собой хулигана второго плана, поскольку на первом прочно обосновался Васька Рыбников – отвязный, дерзкий и тупоголовый пацан, непомерно физически развитый для своих лет. Учился он очень плохо, умудряясь каждый раз каким-то чудом не остаться на второй год.
С Васькой у меня были вполне приличные отношения, обусловленные тем, что я не только был в состоянии постоять за себя, но и всегда с радостью участвовал в любых шалостях, не боясь, что потом влетит. Но, кроме шалостей, я еще прекрасно справлялся со школьной программой, чем Васька похвастаться не мог. Зато он единственный в классе мог подтянуться пятнадцать раз. С Рыбниковым мы не враждовали, а скорее сосуществовали в пределах одного класса. Я всегда давал Ваське списать, а Васька показывал мне, как из двух магнитов и марганца сделать бомбочку. Старшие ребята нас не обижали, зная, что вместе мы будем драться до последнего, причем Васька – настолько отчаянно, что лучше не связываться.
К директору всегда вызывали обоих. От этих выволочек мы еще больше сплачивались, но все же не настолько, чтобы стать лучшими друзьями. Я понимал, что рано или поздно с Васькой влипну в такую историю, из которой потом не выпутаюсь. Васька же понимал, что, кроме самодельных бомбочек и канцелярских кнопок, подкладываемых учителям на стул, меня интересуют и другие, чуждые ему вещи.
В один из дней февраля наши отношения окончательно перешли в плоскость сосуществования. Произошло это, когда у нашего одноклассника Леши Сенкевича, хлипкого и забитого, был день рождения. У нас было принято, что на день рождения именинник приносил конфеты и после уроков мы оставались пить чай, есть конфеты и поздравлять виновника. Но Леша Сенкевич был из неблагополучной семьи с сильно пьющим отцом и несчастной матерью. Поэтому денег на конфеты у его родителей тогда не оказалось. Он пришел без конфет. И столкнулся с жестокостью, свойственной отрокам двенадцати лет.
Вместо поздравлений с днем рождения Лешу Сенкевича начали дразнить и подкалывать, называя «бомжом». Детям трудно понять, как можно не иметь денег на конфеты и как можно не угостить ими класс в день рождения. Лешу обвинили в жадности и перестали с ним разговаривать. Особенно старались девочки, демонстрируя, насколько он им противен. Двенадцатилетние очаровательные создания с милыми косичками превратились в настоящих монстров, желающих уничтожить Лешу. Сенкевич, превозмогая обиду, держался молодцом и старался не показывать виду. Это злило всех еще больше. Классная руководительница от души поздравила Лешу, объявив, что после уроков, как всегда, состоятся наши посиделки. Но никто уже не хотел в них участвовать. Сговорившись, весь класс объявил Сенкевичу бойкот. Без конфет он никого не
