– Дети выросли, а мы с мужем не готовим. Завтракаем бутербродами. Обедаем в ресторане, ужинаем тоже. Иногда домработница что-нибудь по моей просьбе делает. А для гостей повар привозит все из ресторана…
Елена страшно удивилась. А еще больше удивилась, поняв, что перед ней совершенно счастливая пара, соединенная не общей тарелкой супа, а любовью, поддержкой и доверием. Она, конечно, и сама не собиралась быть кухонной машиной, которой уже стали ее многие подруги и теперь ненавидели за это своих детей, мужей и остальное человечество; но чтоб плита была закрыта крышкой…
– Вот что, коханая моя, – обиженно сказала потом Катя. – Эта твоя банкирша напоминает мне фантастические книжки из детства. Там люди уже питаются таблетками, а не жратвой. И размножаются в пробирке!
А где же золотая середина? Кормить Лиду наперебой или смотреть, как она ест магазинные пельмени. А потом будет период, когда деньги кончатся и она будет сосать лапу… И это надо стойко перенести, чтобы дать ей вырасти.
– Вы пытались жить в тираническом симбиозе с мужем и дочерью, и это их разрушало, – говорила Карцева. – Своей энергетичностыо вы не давали им развиваться. В каком-то смысле вы нарушали их права на самостоятельное развитие, потому что пытались передвигать их ноги за них…
Почему, будучи такой опекающей, она теперь не может ни грамма адаптировать себя под Зябликова? Не просто не может, а одна мысль об этом внушает такое омерзение, словно на нее надевают ошейник и наручники.
И она чувствует это сейчас, когда еще легко остановить потребность в нем. В нем как в ком? Как в носителе определенного поля, определенных отношений, определенных прикосновений, определенного света синих глаз, определенного запаха пепельных волос, от которого кружилась голова. То есть, несмотря на тоску по его телу и образу, она не готова ложиться под его характер.
Безусловно, брак с Каравановым, в котором можно было денно и нощно ставить рога – чем она почти не пользовалась, – страшно ограничивал ее в сексе. Все, да и она сама, считали ее полной оторвой; но, оказывается, только теперь, ближе к пятидесяти она дорвалась до реальных ухваток оторвы. И наконец-то позволила себе мести в постель понравившихся мужиков. Не так, как раньше, – мотивируя это недостатками очередного мужа. Она, наконец, позволила себе секс ради секса. И начала заниматься им столько, сколько хочется, и с тем, с кем хочется. А Зябликов выводил все в старый формат: я научу тебя настоящим отношениям. Да пошел он со своими настоящими отношениями…
У нее были долгие настоящие отношения с каждым из мужей, но к финалу брака вся настоящесть словно сдувалась. У Толика поехала крыша на неприспособленности к новой жизни, организм Филиппа перестал справляться с привычным количеством алкоголя. А Караванов, претендующий на молодух, резко состарился и начал нудить, в точности, как его очень пожилой отец: куда класть вещи, куда не класть. Начал вытаскивать замоченные кастрюли из раковины; устраивать вопли из-за того, что она бросила свою кофту на его стул; замечать, когда она, помывшись, забывала убирать в шкафчик маски и шампуни; уносить с кухонного стола то, что ему кажется лишним. А эти его любимые кастрюльки, которые нельзя поменять на новые, потому что он к ним привык! А страсть не выбрасывать коробочки и упаковки!..
Может быть, его и потянуло на молодух, потому что они спасали его от страха старости и были не настолько требовательны, чтобы 24 часа сопровождать его существование иронической ухмылкой. Их щебет заглушал в нем скрипучее старческое раздражение: опять все не на своих местах… Да, ему мешали случайно не попавшие в его умственные ячейки вещи, потому что они подчеркивали, что все не на местах в его жизни! Но ведь он сам ее именно так строил…
Елену пугало, что жизнь без любви становится плоскостной и линейной, и качество этой жизни определяет только диспетчерскими усилиями по составлению картинки из пластмассового лего. И масса людей, лишенных душевного объема этой жизни, хвастает другу другу наиболее эффектно составленными узорами, словно это вдувает в узоры энергию и смысл. И в общем, все они вроде понимают, что пришли в мир не для этого, но считают это неприличным озвучивать. Как если бы у них не было рук, а они хвастались бы друг перед другом качеством протезов, делая вид, что все человечество родилось безруким.
Но зачем меняться ради человека, когда не хочется?
Ведь если б влюбилась, она бы и не заметила, как начала меняться…
Из мобильного раздалась «тема судьбы». Звонил отец.
– Как ты там поживаешь? – робко спросил он, видимо, тоже считал, что мать перегибает палку с Елениным разводом.
– Ничего, нормально. А вы там как?
– Тоже нормально. Мать пирог испекла с грибами. Пусть Лидка заедет, заберет.
– Хорошо, передам…
– Ты на работе?
– На ней.
– Тогда не буду мешать… Мать передает привет.
– Ей тоже.
Снова попыталась заставить себя работать. Снова не работалось.
– Ну что ты маешься? Позвони Патронову или костоправу, – шепнула Катя.
– Нет, мне сегодня придется добивать режиссера. Да и книжка записная у него, – напомнила Елена.
– Ты прям кошерная женщина.
– В каком смысле?
– Анекдот такой: если сегодня дала мяснику, то уже ни за что не даст молочнику.
– Это про меня… – засмеялась Елена.
Чтобы прийти в себя, стала искать в Интернете статьи по психологии молодых людей. Нашла кое-что: «Кризис идентичности от 17 до 23 лет. 1-й уровень – путь не выбирается; 2-й уровень – есть сценарий или антисценарий; 3-й – родители решают, но сам не удовлетворен – конфликт; 4-й – осознанно выбрал свой путь…» Лиде было 23, но при ее инфантильности можно было считать, что 20. Ближе всего подходил уровень второй. Девочке активно не нравился мамин сценарий, и она демонстративно шла по ступенькам антисценария. За нее уже нельзя было решить ничего, но она еще не могла осознанно выбрать свой путь.
И для этого самого четвертого Елена должна была умолкнуть, оглохнуть, ослепнуть и окаменеть на долгие годы. Но каким испытанием это было при ее активной директивной модели жизни и отношений с дочерью, знала только она… Собственно, и с Каравановым было нужно то же самое. И оно оказалось ей не по плечу.
– Кать, – сказала Елена, – я вот тут сижу, переживаю про Лиду. А ей по фигу… Разве это нормально?
– Нормально. Это микробы интересны микробиологам, а вот микробам микробиологи ни капельки. Они даже голову в сторону микроскопа не поворачивают. Я не в том смысле, что наши дети – микробы, а в том смысле, что они сами по себе живут и прячутся от нас, как от антибиотиков. Ты сегодня для работы не годишься. Пойди по магазинам пошатайся. Глядишь, и день пройдет…
Послушалась совета и долго сомнамбулически бродила по морозной Москве. Такое чувство одиночества было у нее только за границей. Когда вроде просыпаешься, умываешься, красишь глаза, куда-то спешишь, но не понятно, зачем все это. Нет ни смысла, ни праздника. Все эти годы она жила для Лиды, дожидаясь Лидиных восхищенных глаз и Лидиного «спасибо». И вот, увы… Перед ней стояла проблема перемещения любви к себе внутрь самой себя, а там уже все было занято родительскими: «Ты не так живешь, у тебя не получится…»
Зябликов позвонил совсем поздно и голосом, каким забивают гвозди, спросил:
– Ну? Почему ты еще не здесь?
– Книжка на ресепшене? – поинтересовалась она.
– Нет, пока в номере. А ты где? Там у тебя какая-то музыка? Мужские голоса?
И то, и другое принадлежало киоску, продающему диски и видеокассеты, и Елена в воспитательных целях наврала:
– Да, я тут в кабаке, у меня встреча.
– С кем?
