стол венком. Мы с большой радостью и нетерпением ожидали прихода гостей, а когда они появились, отец пошел их встречать к самым воротам и сам помог даме спешиться. Затем мы все в превосходном настроении уселись за стол, и я восхищался во время обеда Альвизе еще больше чем отцом. Он умудрился наговорить гостям, особенно даме, столько всего забавного, лестного и приятного, что все были довольны, а разговоры и смех не смолкали все время. Видя это, я тоже решил овладеть этим ценным искусством.
Однако более всего меня занимала сама молодая дама. Она была исключительно хороша, высока ростом и стройна, изящно одета, а движения ее полны естественности и очарования. Я точно помню, что на ее левой – обращенной ко мне – руке было три золотых кольца с большими камнями, а на шее – тройная золотая цепочка с пластинами флорентийской работы. Когда обед близился к завершению и я вдоволь на нее насмотрелся, я уже до смерти был в нее влюблен и впервые ощутил наяву эту сладостную и пагубную страсть, о которой я столько мечтал и сочинил столько стихов.
После того как стол был убран, мы какое-то время отдыхали. Затем отправились в сад, уселись в тени и предались разного рода беседам, и я продекламировал латинскую оду, за что удостоился некоторой похвалы. Вечером мы перекусили на террасе, а когда начало смеркаться, гости стали собираться в обратный путь. Я тут же вызвался проводить их, но Альвизе, как оказалось, уже велел приготовить свою лошадь. Мы распрощались, их лошади тронулись шагом, а я остался с носом.
Тем вечером и последующей ночью я впервые получил возможность узнать кое-что о сущности любви. Сколь счастлив был я весь день, созерцая даму, столь же и безутешен стал я с той минуты, как она покинула наш дом. С болью и завистью услышал я час спустя, как вернулся кузен, замкнул ворота и поднялся к себе в спальню. И я всю ночь не мог заснуть, вздыхая и ворочаясь в постели. Я пытался в точности восстановить в памяти облик дамы, ее глаза, ее волосы и губы, ее руки и пальцы, а также вспомнить каждое произнесенное ею слово. Я более ста раз прошептал ее имя – Изабелла – нежно и печально, и удивительно, что на следующий день никто не заметил моего растерзанного состояния. Весь день я только тем и был занят, что выдумывал хитрости и уловки, чтобы вновь увидеть Изабеллу и по возможности добиться от нее какой-либо любезности. Разумеется, потуги мои были тщетны, опыта у меня не было, и в делах любви каждый, даже самый удачливый, неизбежно начинает с поражения.
Днем позже я отважился отправиться пешком к их имению, что очень легко было сделать тайком, потому что вилла их находилась у леса. Я тщательно спрятался у опушки и несколько часов наблюдал, не увидев ничего, кроме жирного ленивого павлина, поющей служанки и летавших вокруг белых голубей. И вот я каждый Божий день стал бегать туда; два или три раза мне посчастливилось подсмотреть, как донна Изабелла прогуливается по саду или стоит у окна.
Мало-помалу я осмелел и несколько раз пробирался в сад, ворота которого почти всегда были открыты и заросли высоким кустарником. В нем-то я и прятался так, чтобы видеть сразу несколько дорожек, к тому же я был при этом совсем рядом с маленькой беседкой, в которой Изабелла любила бывать по утрам. Я проводил там полдня, не чувствуя голода или усталости, и дрожь блаженства и страха охватывала меня всякий раз, едва мне удавалось увидеть красавицу.
Однажды я повстречал болонца в лесу. Это означало, что его не будет дома, и я с удвоенной радостью бросился в свое укрытие. По той же причине я прокрался на этот раз в самую глубину сада, спрятавшись прямо у беседки в темно-зеленых лавровых кустах. Услышав внутри шум, я понял, что Изабелла была там. Однажды мне показалось, что я слышу ее голос, но так тихо, что я не был в том уверен. Терпеливо сидел я в своей засаде, пока не увидел ее, при этом я постоянно боялся, как бы ее супруг не вернулся домой и не обнаружил меня. Обращенная ко мне сторона беседки была, к моему великому сожалению, закрыта занавеской из голубого шелка, так что заглянуть внутрь мне не удавалось. Зато меня немного успокаивало то, что меня нельзя было увидеть из дома.
Прошло более часа, и тут мне стало казаться, что голубой занавес отодвигается, будто кто-то сквозь щелку незаметно осматривает сад. Я тщательно спрятался и ожидал в сильнейшем возбуждении, что же будет, потому что от меня до беседки было не более трех шагов. Пот лил по моему лицу, а сердце билось так сильно, что я боялся, как бы его стук не был услышан.
Случившееся затем поразило мое неискушенное сердце горше стрелы. Занавес рывком распахнулся, и из беседки стремительно, но совсем тихо выпрыгнул мужчина. Едва я оправился от неописуемого изумления, как был изумлен вновь, потому что в следующий момент узнал в смельчаке своего врага и родственника. Меня словно озарило, и я мгновенно все понял. Я дрожал от ярости и ревности и чуть было не выскочил из укрытия и не набросился на него.
Альвизе поднялся, улыбнулся и осторожно огляделся вокруг. Тут же Изабелла, вышедшая из беседки через дверь, улыбаясь подошла к нему и тихо и нежно шепнула: «Иди же, Альвизе, иди! До встречи!»
Она наклонилась к нему, он обнял ее и поцеловал. Это был всего один поцелуй, но такой долгий, жадный и жаркий, что сердце мое в эту минуту успело сделать, наверное, тысячу ударов. Мне еще никогда не доводилось наблюдать страсть, которую я до того знал лишь по стихам и рассказам, в такой близи, а вид моей госпожи, чьи алые губы алчно и ненасытно впились в губы моего кузена, едва не свел меня
Этот поцелуй, судари мои, был для меня разом и сладостнее и горше любого другого, которого мне когда-либо самому довелось добиться или подарить – за исключением, быть может, одного-единственного, о котором вы тотчас же и услышите.
В тот же самый день, когда душа моя металась как подбитая птица, мы получили приглашение посетить соседа. Я не хотел идти, но отец заставил меня. И я провел еще одну ночь без сна и в мучениях. Наутро мы сели на коней и не торопясь доехали до имения, через ворота мы попали в сад, в котором я так часто бывал тайком. Тогда как на душе у меня было невыносимо боязно и тоскливо, Альвизе смотрел на садовую беседку и лавровые кусты с ухмылкой, приводившей меня в ярость.
Хотя и в этот раз за столом мои глаза не отрывались от донны Изабеллы, однако каждый взгляд доставлял мне адскую муку, потому что напротив нее за столом сидел ненавистный Альвизе и я не мог видеть красавицу, не представляя себе со всей ясностью того, что случилось вчера. И все же мой взгляд был прикован к ее очаровательным губам. На столе было множество великолепных блюд и напитков, беседа текла весело и оживленно, однако мне кусок в горло не лез, и я не отваживался вставить и словечка в общий разговор. Обед прошел для меня, тогда как все были так веселы, словно Страстная неделя.
Во время ужина слуга сообщил, что во дворе находится посыльный, желающий переговорить с хозяином. Тот извинился и вышел, пообещав вскоре вернуться. Мой кузен и в этот раз направлял течение беседы. Однако отец, как мне кажется, раскусил его и Изабеллу и забавлялся тем, что поддразнивал их намеками и странными вопросами. Как ни в чем не бывало, он спросил Изабеллу: «Скажите, донна, кого из нас троих вы больше всего хотели бы поцеловать?»
На это красавица громко расхохоталась и воскликнула с жаром: «Больше всего вот этого прелестного мальчика!» И она тут же встала с кресла, привлекла меня к себе и поцеловала – но поцелуй этот был не долгим и жгучим, как тот вчерашний, а беглым и прохладным.
И я думаю, что это и был поцелуй, доставивший мне более наслаждения и боли, чем все другие, подаренные мне любимыми женщинами.
Пьеро осушил свой кубок, встал и ответил на благодарный поклон венецианцев; затем он взял один из подсвечников, пожелал настоятелю спокойной ночи и вышел. Было уже довольно поздно, и оба гостя также отправились спать.
– Понравился он тебе? – спросил Луиджи, когда они уже лежали в темноте.
– Жалко, он стареет, – ответил Джамбаттиста и зевнул. – Я правда разочарован. Вместо хорошей новеллы вытащил на Божий свет какие-то детские истории!
– Да, со стариками всегда так, – согласился Луиджи, потягиваясь под простыней. – А все же говорит он блестяще, и потом удивительно, какая у него память.
В это же время старик Пьеро укладывался спать. Он устал. К тому же теперь он раскаивался, что не позабавил слушателей чем-нибудь другим, что не составило бы ему труда.
И все же одна вещь порадовала и сердечно повеселила его – что его дар импровизатора не утратил своей силы. Потому что вся эта история с виллой, кузеном, служанкой, донной Изабеллой, лавровыми кустами и двумя поцелуями была не более как выдумкой, сочиненной в минуту для минутного же удовольствия.
