строчил.
Послышался сонный голос, без сомнения голос пожилой дамы или старой девы, проговоривший:
– Скучная программа! Можно подумать, что для этого и изобрели радио! Ага, сейчас будет, по крайней мере, музыка.
И в самом деле, раздалась музыка, необузданная, похотливая, очень ритмичная, порой резкая, порой томная, совершенно неизвестная, чужеродная, непристойная, зловещая – музыка, на завывающих, квакающих и гогочущих духовых инструментах, пронизанная ударами медных тарелок, и поверх всего этого временами карабкался завывающий голос, распевавший песни на неизвестном языке.
Время от времени все это прерывалось загадочными стихами:
И тот первый, злобный, неистовствующий, угрожающий звук, тот вой дракона, полный муки и гнева, тоже время от времени повторялся.
Когда Мефистофель улыбаясь остановил действие прибора, оба ученых изумленно посмотрели друг на друга с мучительным чувством смущения и стыда, словно они невольно стали свидетелями непотребного, недозволенного действия. Они перечитали свои записи и сверили их.
– Что ты скажешь на это? – спросил наконец Фауст.
Доктор Айзенбарт сделал долгий глоток из своего кубка, опустил взгляд и долго и задумчиво молчал. Наконец он произнес, больше для себя самого, чем для своего друга:
– Это ужасающе! Нет никакого сомнения в том, что человечество, о жизни которого мы только что получили представление, безумно. Это наши потомки, сыновья наших сыновей, правнуки наших правнуков, это они, как мы слышали, говорят сомнительные, печальные, безрассудные вещи, издают вызывающие оторопь крики, распевают бессмысленные идиотские стишки. Наши потомки, Фауст, кончат безумием.
– Я бы не был столь категоричным, – отвечал Фауст. – В том, что ты говоришь, нет ничего невероятного, но это более пессимистично, чем того требует необходимость. Если здесь, в одном строго ограниченном уголке мира, звучат столь дикие, отчаянные, непристойные и безусловно безумные звуки, то это еще не означает, что все человечество помешалось. Ведь может быть, что на том месте, где мы находимся, через несколько веков будет находиться сумасшедший дом и что мы услышали кое-что из того, что в нем происходит. Возможно также, что мы услышали, как развлекается компания совершенно пьяных людей. Вспомни шум веселящейся карнавальной толпы! Звучит очень похоже. Но что меня озадачивает, так это те другие звуки, те вопли, которые не могут производиться ни человеческим голосом, ни музыкальными инструментами. Они звучат, как мне кажется, абсолютно дьявольски. Только демоны в состоянии издавать подобные звуки.
Он повернулся в Мефистофелю:
– Известно ли тебе что-либо об этом? Можешь ли ты сказать, что это за звуки мы слышали?
– Мы слышали, – сказал Мефистофель с ухмылкой, – и в самом деле демонические звуки. Земля, уже сегодня на добрую половину принадлежащая дьяволу, к определенному времени станет его безраздельной собственностью, превратившись в часть, в провинцию преисподней. Вы, господа, довольно резко и отрицательно высказались о звуках из этого земного адища. Мне же милее всего, что и в аду будут звучать музыка и поэзия. Этим отделом заведует Велиал[2]. По-моему, он справляется со своим делом совсем неплохо.
ТРИ ЛИПЫ
Более трех веков назад стояли на зеленом кладбище приюта Святого Духа в Берлине три великолепные старые липы, они были такие большие, что накрывали переплетающимися ветвями своих огромных крон все кладбище, словно исполинский свод. О происхождении этих прекрасных деревьев, относящемся к еще более отдаленному прошлому, рассказывали вот какую историю.
Жили в Берлине три брата, и связывала их тесная дружба и доверительность, какую редко встретишь. И вот однажды младший из них вышел вечером из дому, не сказав ничего другим, потому что собирался встретиться на отдаленной улочке с девушкой и отправиться с ней на прогулку. Однако не успел он добраться до условленного места и шел, погрузившись в приятные мечтания, как услышал в простенке между двух домов, где была темнота и запустение, тихие стоны и хрипы, на которые тут же пошел; он подумал было, что там лежит какое-нибудь животное, а может быть, и дитя, попавшее в беду и ждущее помощи. Проникнув в темноту затерянного уголка, он с ужасом обнаружил лежащего в крови человека, наклонился над ним и спросил участливо, что с ним приключилось, но не получил никакого ответа, кроме тихого стона и хрипов, потому что раненый был поражен ножом в самое сердце и скончался через несколько мгновений на руках пришедшего ему на помощь.
Молодой человек не знал, что и делать, и, поскольку убитый не подавал более признаков жизни, вышел в растерянности и нетвердым шагом обратно на улицу. Но в этот момент на него наткнулись два стражника, и, пока он раздумывал, звать ли на помощь или тихо удалиться, они заметили его испуганный вид, приблизились к нему, тут же обнаружили кровь на его башмаках и рукавах сюртука и задержали его, не обращая внимания на его мольбы и попытки что-то рассказать. Они нашли поблизости уже бездыханное тело и без долгих околичностей отвели мнимого убийцу в тюрьму, где его заковали в кандалы и поместили под строгий надзор.
На следующее утро его допросил судья. Доставили тело покойного, и только теперь, при свете дня, юноша опознал молодого кузнеца, с которым он дружил в прежние времена. Раньше же он утверждал, что с покойным знаком не был и ничего о нем не знает. Тем самым подозрение, что это он совершил убийство, еще более усилилось, а поскольку в течение дня нашлись свидетели, знавшие покойного, то стало известно, что юноша когда-то был дружен с кузнецом, однако рассорился с ним из-за девушки. Многое было преувеличено, но кое-что было правдой, что попавший под подозрение бесстрашно подтвердил, настаивая, однако, на своей невиновности и умоляя не о пощаде, но о правосудии.
Судья не сомневался, что он и есть убийца, и рассчитывал вскорости добыть достаточные доказательства, чтобы осудить его и передать палачу. Чем больше заключенный отпирался и отрицал всякую причастность к происшедшему, тем больше его считали виновным.
Тем временем средний брат – старший оказался по делам в отлучке – тщетно ждал младшего дома и принялся его искать. Когда он услышал, что брат его в заточении и обвиняется в убийстве, он тут же отправился к судье.
– Ваша честь, – сказал он, – вы задержали невиновного, отпустите его! Это я убийца, и я не хочу, чтобы за меня страдал безвинный. Я враждовал с кузнецом и следил за ним, а вчера вечером я застал его, когда он по нужде зашел в тот уголок, напал на него и вонзил ему нож в сердце.
Судья изумленно выслушал это признание и приказал связать среднего брата и держать под стражей, пока дело не прояснится. Теперь два брата лежали под одной крышей в кандалах, однако младший еще ничего не знал о том, что сделал ради него средний, и по-прежнему твердил о своей невиновности.
Прошло два дня, а судья ничего нового не обнаружил и уже склонялся к тому, чтобы поверить мнимому убийце, себя оговорившему. Тут в Берлин вернулся, закончив свои дела на чужбине, старший брат, застал опустевший дом и узнал от соседей, что случилось с его младшим братом и как средний взял на себя его вину перед судьей. Он тут же, хотя была уже ночь, пошел в тюрьму, велел разбудить судью и пал перед ним на колени со словами:
– Благородный служитель закона! Вы заковали двух невинных, страдающих за мои грехи. Того кузнеца не убивал ни мой младший брат, ни средний, это я совершил убийство. Не могу больше сносить, что другие терпят за меня, совершенно безвинно, а потому прошу вас очень, отпустите их на свободу, а возьмите меня, готового оплатить преступление своей жизнью.
