Удобнее, разумеется, министру иностранных дел, но кому — это пусть уж он решает сам, — ему виднее. В ходе визита посол должен сообщить, что правительство Панамы располагает достоверными сведениями о заговоре банановых монополий, и постараться, чтобы это сообщение сразу же появилось на страницах местной печати, в информационных выпусках радио и телевидения. Если понадобится (вы, капитан, поступайте там, как посчитаете нужным, в зависимости от обстановки), так вот, если понадобится, посольство может организовать и широкую пресс-конференцию, в строгом соответствии с данной инструкцией. — Полковник протянул Прьето два листка тонкой папиросной бумаги. — Это вам придется тоже запомнить. Не торопитесь: времени у нас предостаточно.
Исель несколько раз перечитал секретную инструкцию департамента Хе-дос, вернул её шефу и, не скрывая удивления, сказал:
— Виноват, господин полковник, но мне не совсем ясна суть этой акции. Сообщая официально о существовании заговора, мы тем самым раскрываем карты.
— Нет, дорогой Исель! Мы тем самым выбиваем у ЦРУ один из козырей и заставляем задуматься над следующим ходом. Пойми, мы берем инициативу в свои руки и начинаем кампанию в газетах, только не в том ключе, в каком хотелось бы заговорщикам и их покровителям. Подобная акция помимо всего прочего дает возможность правительствам трех республик на законных основаниях привести в состояние готовности силы безопасности. А нам — заняться вплотную поисками тех, кому поручено совершить покушения. Теперь задача ясна, капитан?
— Так точно!
— Действуйте!
ГЛАВА XV
Почти весь многочасовой перелет от Сьюдад-де-Панама до американской столицы Глория, выпив снотворное, проспала, уткнувшись в плечо мужа. В недолгие промежутки бодрствования держалась молодцом, хотя и чувствовала себя прескверно. Тайком поплакивала, вспоминая отца. А внешне была спокойной: подшучивала над тем, что вот прежде не знала даже, что такое легкое недомогание, а тут вдруг расклеилась; говорила, что это форменные пустяки и скоро, очень скоро всё встанет на свои места… Но когда здоровенный “Боинг”, чуть подпрыгивая, стал снижаться и, сделав полный разворот, нырнул в облака — на посадку, Глории стало совсем плохо, и она потеряла сознание.
О'Тул вызвал стюардессу.
Та явилась. Хрупкое, веснушчатое, с выцветшими от степного солнца глазами невзрачное дитя какого-нибудь хлебного штата у Великих озер. Мигом оценила ситуацию и — одна нога здесь, другая там! — появилась вновь с нюхательной солью, таблетками и стаканом содовой на подносике:
— Это должно привести в чувство вашу… — она сама выпуталась из сложного положения и улыбнулась, довольная собственной находчивостью, — спутницу. — Девушка протянула встревоженному Фрэнку флакон с нюхательной солью: — Да поближе! Правильно. А таблетки — лучшее средство от воздушной и морской болезни. Дайте сразу две. Так. И обязательно запить, сэр. О'кей! Сейчас поможет…
Прямо из аэропорта, не заезжая в отель “Амбассадор”, где их ждал заказанный капитаном Прьето по телеграфу номер, О'Тул повез бледную, ослабевшую жену к врачу, первому, чей адрес подвернулся ему в телефонной книге.
— Простите, у вас не запрещено курить? — спросил разнервничавшийся Фрэнк умопомрачительно хорошенькую “химическую блондинку”, величественно возвышавшуюся над ящиками и ящичками, забитыми разноцветными карточками пациентов.
— Что вы, что вы, сэр! — улыбка была в меру зазывной, в меру добродетельной. — У нас в клинике, слава богу, сохраняются старые добрые традиции. Так что курите и мне, кстати, тоже можете предложить сигарету. Спасибо! Пепельница там, на столике, где журналы. А вы, мистер…
— О'Тул.
— А вы, мистер О'Тул, и ваша супруга — жители округа Колумбия?
— Нет, нет.
— В каком же тогда штате вы оформляли страховые полисы по здоровью?
— Ни в каком. Мы не граждане США.
— Оу! Простите, как же вы будете расплачиваться?
— Наличными.
— Анализы — 20 долларов, укол — 10 долларов, — запричитала блондинка, — рентген ещё 15 долларов и за визит к доктору Хиндерлитеру 50 долларов. Всего — 95!
— Чудесно!
— А если это острый приступ аппендицита и потребуется срочно оперировать бедняжку? Плюс плата за уход, лекарства и…
Какими ещё расходами грозило бы семейству О'Тулов пребывание Глории в вашингтонской лечебнице, Фрэнк не узнал, потому что к нему (в сопровождении Эрастуса Хиндерлитера) вышла жена. Она было раскрыла рот, но доктор — подвижный, юркий брюнет с мелкими, незначительными чертами лица, на котором выделялись только глубоко посаженные удивительно синие глаза, — опередил её:
— Никаких оснований для беспокойства, уважаемый сэр, нет! Напротив, напротив, — Эрастус Хиндерлитер замахал руками, словно пытался преодолеть земное тяготение и вспорхнуть к потолку, — есть повод для радости. Через семь месяцев вы станете отцом прелестного мальчонки или девочки. Или двух сразу — сейчас без специальных анализов это установить трудно…
— О-о-уууу! — девушка за конторкой бросила свои подсчеты. — Поздравляю!
— Любимая!!! Это правда? Господи, какое счастье! — Фрэнк подхватил смутившуюся окончательно жену и привлек к себе.
В гостинице, бросив посреди номера неразобранные чемоданы, О'Тул уложил Глорию в постель, накрыл двумя одеялами и, наказав ей не подниматься и к телефону не подходить, помчался в аптеку. Вернулся через полчаса взбудораженный, сияющий, с пачкой газет и огромным бумажным пакетом, из которого на кровать посыпались коробочки с витаминами, тюбики с мазями и кремами, бутылочки с каплями, пилюли и порошки, предписанные (он распевал: “бес-по-доб-ным, ум-ней-шим, та-лан-тли-вей-шим из всех эс-ку-ла-пов ми-ра”) Эрастусом Хиндерлитером.
— Смешной ты, Фрэнк, — проговорила Глория, — и очень любимый. Ну что ты суетишься, места себе не находишь? Сядь рядышком… Дай свою руку. Какая она у тебя теплая! И пальцы красивые, нервные. Я люблю твои руки, всего-всего тебя люблю. И хочу, чтобы девочка была похожа на тебя…
— Почему девочка? Мальчик!
— Нет, мой хороший! Именно девочка. Я чувствую. Я такая счастливая! — Она взяла руку мужа, прижала её к щеке. — Семь месяцев… ой как ещё долго ждать!
Фрэнк поцеловал жену, поплотнее укутал её, накрыл телефонный аппарат подушкой, чтобы случайный звонок не разбудил Глорию, и принялся за прессу. Ему не терпелось узнать, чем живет Вашингтон, кто из давешних его приятелей и знакомцев до сих пор работает в столичных газетах.
Американская столица, как, впрочем, и вся страна, жила в те дни уотергейтским скандалом, на время заглушившим и отодвинувшим на задний план все остальные проблемы. Затаив дыхание, взбудораженная нация следила за хитросплетениями и крутыми поворотами расследования, которое набирало темп и, по всем признакам, близилось к завершению. “Решится ли Конгресс прибегнуть к процедуре импичмента?”, “Чем ответит на это президент и удастся ли ему отмести выдвинутые обвинения?”, “Останется ли до новых выборов 76-го года в Белом доме прежний хозяин?” — эти и сотни других вопросов вертелись на языке каждого, с кем довелось беседовать Фрэнсису О'Тулу. К ним неизбежно возвращались и коллеги- журналисты, с которыми он встречался в пресс-клубе и которые — против обычного — не стремились поскорее проститься с душным, напоенным зноем и влагой Вашингтоном и разъехаться на законные каникулы.
Джек Андерсон сказал:
