скособочился - это врезалось в память!). Она лепилась к обрыву, вжималась в него, чтоб следы, если останутся, не были на виду. Они у самого обрыва. Если бы было время этот обрыв осмотреть, то на нем нашлись бы царапины, оставленные ногами разведчицы: она же цеплялась, чтоб не упасть! За себя опасалась, за рацию - это же увесистый груз за спиной!
В этой точке, в момент, когда радистка дрожит от страха и непомерно осторожничает, схватить ее сподручнее всего!
Надо будет загодя прийти, затаиться под кустом. Она явится, замешкается на краю. Пока нащупает ветку, пока найдет ногой край обрыва, она перестанет наблюдать, а он приставит автомат к спине и шепотом прикажет: «Молчать». Она заледенеет от страха. Связать ее и заткнуть ей рот - миг нужен. Затем беззвучно скользнуть вниз и - на место встречи. Радистка должна быть там раньше нарушителя: у него-то времени меньше! Этим надо и воспользоваться. Но встретить шпиона не на явке, а перед явкой! Да, только так! Не выдвигаясь из-за глыбы, стукнуть ничего не подозревающего чужака гранатой по башке, оглушить и скрутить!
И пусть потом Орионовна вспоминает про то, как хотели отлучить Пантелея Кондрашина от «дня границы»…
Теперь, когда он мысленно провел успешную операцию, - теперь с небывалой остротой он почувствовал обиду: как рядового озорника, как захудалого нарушителя дисциплины судили человека, который задумал героическое дело! Судили и метили в самое больное место!
Их усадили на скамейку, приставленную к стене. Санька Багров независимо развернулся и плечом подпер стену. Митя сжался, спрятал руки между коленями и смотрел на того, кто в эту минуту говорил, - смотрел так, словно говоривший произносил самые главные в мире слова. Пантелей старался приковать взгляд к деревьям, но усмешливое лицо Орионовны притягивало. Она сидела далеко, за последним рядом. Мол, изливайте душу, я вам не мешаю. Печально прославленная троица - перед вами. Продемонстрируйте свою сплоченность, свое неприятие недисциплинированности и разболтанности!
Ребята устроились кто на чем: на стульях, на длинном ящике для обуви, на дощатом столе для рукоделия и тихих игр, даже на перилах веранды. И ничего не демонстрировали, кроме благодушия.
С моря долетал мерный шум вечернего наката. На площадке гремела музыка - там шла массовка. И весомый голос моря, и беззаботные ритмы танцев подчеркивали замкнутость пятого отряда, его отдаленность от всего, чем жил лагерь и чем жила уходящая в ночь природа.
Собрание в пятом началось, но ни одной речи не было произнесено.
Пантелей знал, что, после того, как все выскажутся, дадут слово и ему, хочешь не хочешь - дадут! Поднимут и спросят: «Ну, скажи нам, своим товарищам, членам одного коллектива, что ты думаешь о себе, о своем поведении?… Что он думает - одно, что оказать - это другое. А что сказать? Поглядел бы на того, кто в таком положении быстренько нашелся бы!
Саньке Багрову проще. Отчитают его за «наглядную агитацию», припомнят купание в баке, спросят: «Сознаешь, что плохо поступил?». Он ответит: «Сознаю». Спросят: «Это больше не повторится?» Он ответит: «Это больше не повторится». Все будут довольны: перевоспитали Багрова. И он будет доволен: отцепились от него, пусть им будет хуже, раз они не понимают, что такое весело жить на свете!
У Мити Янцевича горький разговор. Если бы удрал из лагеря, потому что не нравится тут, воспитательница пообижалась бы: ах, ты не ценишь, что мы для тебя делаем! Пожурила бы от имени всего начальства. Митя повинился бы. А сейчас чего виниться: к маме убегал, уверенный, что без него ей трудно. Не о себе думал.
А Пантелею влетит - смешно подумать! - за то, что привел в лагерь беглеца, обнаружил нарушителя границы и стремится задержать его. Правда, никто не знает, как он оказался в лесу. Не знают и не скоро узнают и дадут ему дрозда! Поналепят несправедливого. И надо все вынести - никуда не денешься! И себя жалко и товарищей, которые тебе наговорят разного, не ведая, за что! И что им скажешь, когда поднимут тебя и спросят: «Сознаешь, что натворил? Даешь слово, что больше это не повторится?…»
- Может, закроем собрание? - спросила Ирина Родионовна Валерия Васильевича.
Вожатый стоял, прислонясь к одному из столбов, на которых держалась крыша веранды. Он с интересом глядел и на провинившуюся троицу, и на всех остальных, которым предстояло перевоспитать нарушителей дисциплины. Услышав вопрос, оттолкнулся от столба, выпрямился - головой под крышу - и удивленно вскинул брови: говорить-то и не начинали!
- Чего это вы сегодня размолчались? - обратился к ребятам Валерий Васильевич? - От страха, что ли, языки попрятали?
Ленка Чемодан оскорбилась:
- За кого вы нас принимаете?
- Вы хорошие ребята, прямые и смелые, а тут в молчунов превратились. Ну и сказали бы, что думаете…
- Значит, мы боимся? - Ленка вскочила, дернула челочку. - Кого боимся? Кондрашина?… Я давно замечала: он не хочет считаться с нормами нашей жизни. Не хочет думать о чести нашего коллектива. А еще барабанщик! Багров - не лучше. Они друг друга стоят!
- Как по бумажке чешет. Написала, выучила, а притворяется, что слова из сердца вылетают, - не меняя позы, процедил Санька.
- Багров - ладно! Багрова мы знаем давно, как злостного…
- Ого! - Санька сел прямо и, будто откровенно восхищается, уставился на нее. - Сила!
- Вот будет тебе - сила! - не выдержала взятого тона и разозлилась Ленка. - Вот дадим тебе. И родителям напишем!
- Яковлева! - расстроенно сказала Орионовна. - Яковлева!
Ленка сделала паузу, закусила губы, закрыла глаза.
- Артистка! - снова восхитился Санька.
Пантелей будто и не слушал ничего, замкнулся. Чем яростнее будут разбирать его, тем яснее несправедливость наказания и тем больше он должен уважать себя: страдает за славное дело! Надо пострадать - он пострадает, но все доведет до конца.
Ленка между тем собралась с силами:
- А Багров, как дикарь, разукрасил себя. Про него не только родителям, но и в школу написать надо!… А ты, Янцевич? Как ты мог, Янцевич? Скольким детям не дают путевок - мало их. А тебе дали. А ты? Подумал ты об этом? О воспитательнице и вожатом подумал? О маме подумал?
Пантелей почти то же самое говорил Мите, но Ленкины слова вызвали резкую неприязнь.
- Не смотри на меня так! - Ленка не выдержала взгляда Пантелея и отвернулась. - Никогда не видал меня?
- Очень нужно, чтоб я тобой любовался!
Мохнатые глаза Капы опустились: ей совестно было слушать, эту перебранку.
Пантелей еще больше разозлился на Ленку:
- Упражняешься тут в красноречии!
Капа встала, ожидающе посмотрела на Орионовну.
- Говори, Довгаль, - разрешила воспитательница.
- Ты, Лена, не о поступке Янцевича думаешь, а о себе, о том, чтобы самой выглядеть примерной.
- Я - эгоистка? - глаза у Ленки стали круглыми.
Капа даже не взглянула на нее:
- Янцевичу и так плохо, и хватит о нем. А Кондрашин и Багров достаточно взрослые, чтобы понимать, насколько они виноваты.
Капа опустилась на свое место.
- Это все? - удивилась Орионовна.
- Все, - в свою очередь, удивилась Капа.
- Значит, пусть они сами себя обсуждают, сами воспитательные меры принимают и сами контролируют себя?
- Сами, - сказала Капа.
- Ну знаешь ли… - растерялась Орионовна.
По рядам прошел шелест - собрание принимало неожиданный оборот.
