— Тканями он торговал дорогими, у него знатные люди отоваривались. Он с ними-то, со знатными, с начальниками той страны, через те ткани дружбу завёл, делал им подарки дорогие и за то имел их милость.
Алан медленно говорил, то ли нутро болело, когда воздух от живота к языку шёл, то ли просто слова подбирал, будто на ходу сочиняя.
— И что ж дальше с ним было? — подал голос старик Иггуси. — Счастье-то — штука непостоянная. По себе знаю.
— Именно так, дедушка. Дальше кончилось его счастье и несчастье началось. Послал он несколько кораблей с товаром, и поглотила их бездна морская. А товару-то он накупил на все деньги свои, думал прибыль тройную взять. Да мало что на свои — занял он денег у других купцов, под залог дома, под обещание прибылей будущих.
— Под какую долю его ссудили? — практичный старик интересовался подробностями. — У нас меньше десятой доли не берут.
— Про то в точности не знаю, дедушка. Наверное, немалая была доля, раз уж такие большие деньги человек занял. Но вот пришла весть, что всё его добро погибло, и должен он всем сразу. Тотчас отвернулись от него бывшие друзья, и кинулся он тогда к знатным людям — покровители мои высокие, отцы мои, в беде я, вызволите, не то и меня, и жену с детьми малыми на рынке продадут. Ссудите деньгами, я торговлю разверну, подымусь снова, вдвойне отдам.
— Ссудили? — тут же поинтересовался любопытный Гармай.
— Посмеялись над ним знатные и слугам велели выгнать беднягу палками. Деньги-то немалые просит, а отдаст ли? Да и если отдаст, то очень уж нескоро.
— Понятное дело, — Иггуси почесал седую бороду. — Неразумно было бы ему помогать. Всё, коли беда случилась, так и пропал человек. Если боги от него отвернулись, значит, обозлил он их чем-то. Так и не стоит с ним водиться, ещё подцепишь от него горе, как болячку какую заразную… Что дальше-то было?
— А дальше, — Алан откашлялся, — пошёл он, плача, в дом свой. Сидит на пороге, лицо от горя сажей намазал, по древнему обычаю, и слёзы белыми дорожками по саже-то стекают. И тут зовёт его кто- то. Поднял голову — а перед ним нищий старик, плащ запылён да изорван, ноги босые, в язвах, седые волосы спутаны. И просит старик его в дом принять, измучился он в дальнем пути.
— И что же? — поднял брови Иггуси. — Прогнал он бродягу? Ведь с одной стороны глянуть, гостя уважить полагается, так издревле заведено. А с другой — не до гостей, когда беды такие… Но я бы всё ж принял. У нас, знаешь, говорят: коль отрезали тебе голову, не плачь по зубам выбитым…
— Вот и он принял его в дом, — ответил Алан. — Накормил, язвы на ногах его тёплой водой обмыл и маслом смазал, из остатков. Плащ ему дал свой, взамен рваного. Ибо так он внутри себя рассудил: завтра будут торги, и будет мне горше, чем старичку этому, так уж последний свой день свободный проведу не как бывший купец, не как будущий раб, а милость сотворю тому, кто ничем добрым мне не отплатит.
— А старик оказался волхвом бродячим? — догадался горшечник. — Сотворил он ему из глины золота? Такие сказки мне слышать доводилось.
— Нет, — огорчил его Алан. — Оказался старик обычным нищим. Никаких чудес не сотворил. Просто рассказал ему злосчастный купец про свою беду, и всю жизнь свою вспомнил, с младенческих лет. Как жил он в любви и заботе у отца своего, как поверил льстивым речам проходимцев… И такая тоска его взяла… Не о том даже тоска, что завтра с верёвкой на шее пойдёт на торги, а об отце своём. Поглядел он на нищего старика — и отца представил. Ведь в тех же примерно летах его отец.
Пускай и не голодает он, и не ходит в рванье, а болит у него душа по сыну пропавшему. Сидит отец в доме своём богатом и плачет. Так ясно купец это себе представил, будто глазами увидел. Свело ему сердце от любви к отцу, от жалости.
И пал он на лицо своё, залился слезами покаяния. Всё бы отдал, чтобы хоть разок ещё отца увидеть, да где он и где отец? В дальних землях, про которые там никто и не слышал.
— А что же нищий? — не унимался Иггуси.
— А что нищий? — махнул рукой Алан. — Ещё до восхода собрался он да и пошёл путём своим. А купец сидел на крыльце, взглядом его провожая.
— А дальше? — встрял мальчишка Гармай.
— А дальше взошло солнце, — отвечал Алан, — и пришли за бывшим купцом и семьёй его, дабы на торги свести. И тут вдруг шум раздался, крики. И тотчас появились на улице навьюченные лошади, и богато одетые слуги, и охрана караванная, при копьях да саблях. А во главе каравана — старец, одетый знатно, и точно свет он него исходит. Пали заимодавцы перед ним ниц, честь воздавая. Он же сказал: не простирайте руки на этот дом, я заплачу вам, сколько следует… И тут и несчастный купец пал на лицо своё, ибо наконец узнал он старца. Отец это его оказался. После выяснилось, что с того самого дня, как лихие люди сманили сына, искал он его всюду, по всем концам земли рассылал людей, и только через много лет добралась до него весть. Тут же собрался он, и во всей силе своей пошёл за сыном.
— А что было потом? — Гармай аж раскраснелся, так пальцы крепко сплёл, что даже побелели они.
— А потом забрал он сына своего со всей семьей в страну свою, в дом, из которого давным-давно тот ушёл.
— История за душу берёт, — заметил горшечник, — но ведь ты, чужеземец, не просто так её рассказал, верно?
— Конечно, — кивнул Алан. — Тут образ нашего падения и нашего спасения. Сын, по младости разбойниками украденный — это весь род человеческий, поверивший духу зла. А отец, любящий и спасающий — это Бог Истинный. Который не просто ждёт, когда опомнится сын и вернётся к нему, а Сам ищет его повсюду.
— А кто нищий старик? — уж дался горшечнику этот нищий…
— А старик — это посещение Божье. Смотри — проявил сын к нему милость, и умягчилось его собственное сердце, и вспомнил он про отца, и всею силой своей души захотел вернуться… Иначе и не в радость ему было бы возвращение… А знатные люди той страны, с кем сын дружил поначалу, а затем спасаться кинулся и отцами называл — это тёмные духи, которых вы по невежеству называете богами. Но не хотят они спасти, да и не могут. Один лишь Истинный Бог…
Ну вот! Только этого и не хватало.
— Поговорили — и будет! — вмешалась я. — Рано тебе, господин болящий, из дома выползать да людей смущать. Ступай обратно, после поговорим. А ты, Иггуси, чего притащился?
— Да я… — побаивался меня старик, до сих пор побаивался, хотя сколько уж лет знает. — Я насчёт тех капель, что ты, тётушка, мне для глаз давала. Кончились они, мне бы опять…
— Будешь всякую чушь о чужих богах слушать, не понадобятся тебе капли глазные.
Господин наместник Арибу не больно-то смутьянов любит. И жрецы… Как бы не оказаться тебе на колу или в яме. Совсем от старости ум потерял? Не видишь разве — человек не в себе, разумом помутился. Били его сильно, вот мозги и повредили.
Опасные глупости из него льются, так что подальше держись. И не болтай о нём, понял? Жди тут, сготовлю я тебе капли сейчас. Завтра трёх куриц принесёшь.
— Я тебе что велела? — меня душила ярость вперемежку с каким-то странным чувством. Не то жалость, не то грусть — как если снится хороший какой-то сон, и просыпаешься, а он в тебе тает, и вот уж ничего не осталось, кроме тоски по несбывшемуся.
— Ну извини, тётушка Саумари, я ж не нарочно, — виновато улыбнулся Алан, и тут даже дурак понял бы, что виноватость свою он изображает. — Подошёл человек, сам со мной заговорил. Ну и слово за слово…
И что тут делать? Не гнать же в самом деле из дома, больного-то. Вон повязки сбились, новые сейчас надо наложить. Ох, дура я была, что согласилась такого опасного в дом взять. А как не взять, если страдает человек? Стыдно не взять. До сих пор помню ту девчушку, в кровь избитую… ну распутница, ну висит на ней молва как тяжкая колодка… а всё равно душа живая, больно ей было, страшно… уж наверняка страшнее, чем мне, не желавшей перед соседями осрамиться… Куда она из города ушла? Где обретается… или где кости её гниют… Уж три года как оно тянется, думала, забуду… нет, ворочается внутри…
