конечно, масло у них есть. Но сейчас дом казался черной глыбой, сгущением тьмы. Странно все это. Очень странно.
Он тихонько постучал костяшками пальцев в перекошенную, просевшую на ржавых петлях дверь. Подождал. Ни звука. Хенг уже собирался уходить, как где-то в глубине дома послышались тихие, слегка шаркающие шаги. Это не Алоста, у нее шаги как у птицы, быстрые, легкие. Неужели тетка вернулась раньше обычного? Видно, они уже легли. Ну, теперь будет…
— Кто там? Кто? — послышался шелестящий, испуганный голос тетушки Конинте-ра.
— Это я, Хенг, — он старался говорить как обычно, но непонятно откуда взявшаяся нервная дрожь исказила его голос. — Я слишком поздно, наверное? Тогда я пойду, простите. Я тогда завтра приду.
— Нет, не уходи, — прошелестела тетушка. — Погоди, я сейчас.
Она принялась греметь засовами, навесными цепями, и спустя минуту приоткрыла дверь. На самую малость — так, что едва можно было войти. Хенг быстро проскользнул в сени, тетушка тут же начала накладывать засовы, после чего зажгла лучину. Тьма немного расступилась, и Хенг удивленно хмыкнул — тетушкино лицо было бледным точно мукой обсыпанное, глаза ввалились, плечи беззвучно тряслись. Такой Хенг ее никогда еще не видел.
— Стряслось чего? — почему-то шепотом спросил он. Тетушка кивнула и, не слова не говоря, потащила его в свою комнату.
6
— Ну, так чего у вас? А где Алоста? — голос его был спокоен, но склизкие, нехорошие предчувствия уже обволакивали сердце.
Тетушка Конинте-ра помолчала, всхлипнула, а потом, решившись, произнесла:
— Алосту забрали.
— То есть как это забрали? — удивленно спросил Хенг, но еще не кончив говорить, понял — удивляться нечему. Не первый же день он тут, насмотрелся всякого.
— А вот так, забрали. Утром еще. Пришли двое, показали бумагу и увели. А за что, почему — не сказали.
— Да кто ее забрал? — едва не вскричал Хенг. — Кто это был?
Тетушка вновь всхлипнула, отдышалась.
— Священное Ведомство, кто же еще. Синие плащи. Да и на бумаге их знак — орел с факелом.
Хенг вздрогнул. Вот, значит, как. Хуже не придумаешь. Оттуда, из Ведомства, не возвращаются. Старик об этом говорил. Оттуда всего лишь две дороги. Виновен — на костер. А если и окажешься без вины — в темницу до конца жизни. Подозрение-то остается. Да и чтобы не болтал потом лишнего.
— За что ж ее?
— А кто знает? Эти разве скажут? Да и не их это дело, объяснять. Их дело — тащить. А только я думаю, в колдовстве подозревают. Не иначе. Скоро, думаю, и мой черед настанет. Ихняя метла, она чисто метет, ни соринки не оставит.
— Да какая же она колдунья? — Хенгу не пришлось стараться, изображая возмущение. Он и так еле держал себя в руках. — Разве колдуньи такие? Они же старые все, смуглые, с горбатыми носами.
— Маленький ты еще, — вздохнула тетушка. — Сказкам веришь. Колдуньи-то, они всякими бывают. Алоста наша, конечно, ни сном ни духом, а как докажешь? Я вот думаю, может, кто из соседей донес.
— Это о чем еще?
— Да было тут дело, — смущенно отозвалась тетушка. — У соседки нашей, Гуарады, сынок маленький, Сидги, может, знаешь. Ну, бегал он на днях где-то с ребятишками, ногу поранил. А рана-то нехорошая оказалась, нога опухла. И болит. Ну, он сперва криком кричал, а потом уже не мог, хрипел только. Ну, а все ж на виду. Алоста и пожалела, можно мне, говорит, попробовать? Авось хуже не будет. Ну, промыла она ему ножку, листья какие-то приложила. Может, еще чего и пошептала — меня рядом не было, не стану врать — не знаю. Вот и все.
— А что дальше?
— А дальше что? Сошла опухоль-то, на следующий день. Еще денька два Гуарада его дома подержала, а теперь вот уже третий день вовсю с приятелями носится — и хоть бы что.
— Я чего-то не понимаю, — признался Хенг. — Донос-то о чем? Ладно бы еще пацанчик этот помер, а то ведь выздоровел.
— Вот я и говорю, дитя ты еще малое, — махнула рукой тетушка. — Кормить тебя еще и кормить березовой кашей, покуда не поумнеешь. Да разве ты ничего не понял? Чем бы ни кончилось, все в руку. Выжил мальчик — значит, ведьма она, коли вылечить сумела. Помер — тем более. Ведьмы — они, стало быть, завсегда вредят. Кто хочет доказать, тому все сгодится.
— Да кому же это нужно, Алосту оболгать? Разве она хоть кому злое чего сделала?
— Разные люди бывают. Очень разные. Одному зло сотворят, он через день и помнить не помнит. Другому покажется чего сдуру — век будет изводиться и других изводить. Да и то, пожалуй, что боятся. Люди же как думают? Коли смогла вылечить, сможет и порчу навести. Так лучше беду упредить. Вот и донесли. А кто — поди разбери. Да и стоит ли гадать? Этим делу не поможешь.
Хенг неожиданно почувствовал, как в глазах рождаются злые, горячие слезы. Не дай Бог! Никогда он тут не плакал, даже в первые дни. Не ребенок же он! Вышел из этого щенячьего возраста. Но как быть сейчас? Как справиться с собой, если еще мгновенье — и по щекам поползут соленые капли? Алоста… Ее голос — красивый, точно колесо радуги после теплого дождя. Ее золотистые, чуть рыжеватые волосы, ее прищуренные зеленоватые глаза. И родинка на правой щеке… Алоста…
Все же ему удалось сдержаться. И хмурым, каким-то механическим голосом он произнес:
— А может, все-таки что-то можно сделать?
— Да что уж теперь, — пожала плечами тетушка. — Остается только Бога молить. Да и то — поможет ли? Грешные мы все, грешники великие. За то и терпим.
— Да какие же у Алосты грехи? — закипая, но все еще сдержанно спросил Хенг. — Она что, воровала, разбойничала? Ей-то за что?
— Вот я и смотрю, вы с ней точно с одной луны свалились, — хмуро обронила тетушка. — Она вон тоже не понимала все. Те же самые слова говорила. И впрямь — странная она девочка. Уже, почитай, больше года бок о бок с ней живем, а вот не могу я ее понять. И откуда такие берутся?
— А я думал, она племянница ваша, — удивился Хенг.
— Да уж какая там племянница, — горько вздохнула тетушка. — Одинокая я. Братья да сестры мои в детстве перемерли, одна я осталась. Ну, и муж, покойник, недолго меня радовал. Убили его, в Орбаннскую войну еще. Деток мы завести не успели. Ну и вот… Алосту я в деревне подобрала. Ты ж знаешь, я по деревням хожу, когда ноги не болят. Шерсть покупаю. Там ведь куда дешевле, чем на здешнем-то базаре. Там я ее и встретила. Болела она. Сильно болела. Мне сказали, нищая она. Шла по дворам, хлеба просила, да и свалилась. Пожалели ее все-таки, в избе одной лавку выделили. Да и то изнылись. Ну, я как про это услышала — меня как что-то в грудь толкнуло. Не все же, — думаю, — в одиночестве жить. Вот и взяла ее с собой. Хозяева, те уж не знали как и благодарить меня. Такую обузу с ихних плеч сняла. С Божьей помощью до города добрались, мужики из той деревни в город ехали, торговать, взяли нас в телегу. И даже денег не запросили. Так тоже ведь бывает. Вот и получилось. И сама я не пойму, племянница ли мне она стала, дочка ли. Люблю я ее, люблю точно свою. Да, вот. А теперь…
Плечи ее затряслись, и тетушка зарыдала — тихо, без криков и причитаний. Это было страшно. Хенг стоял рядом, не зная, что делать, растерянный, слабый. И не решившись что-либо говорить, он просто сел рядом, обнял тетушку за плечи. Так они и сидели, пока заоконная мгла не начала потихоньку сереть — приближался рассвет.
7
