Наконец корабь был готов. Блестящие от смолы бока его походили на бока диковенной ляги, грязно-серые, с разводами и торчащими из швов меж досок космами мха. Фарн взгромоздил на попереченку свое ветрило, увязал его так, чтобы можно было, потянув за веревку, двигать сплетенную из коры циновку так и сяк. Шык собственноручно вытесал правило-рулевку, и два широколапых весла, а потом, отыскав меж скал невесть как оказавшийся здесь дубок, кривой и корявый, вырезал из толстого сука личину Великого Рода и торжественно, под слова наговора, приладил бога на нос суденышка.
— Нарекаю лодью сию Родомыслью, чтобы летала она по волнам, как мысль Великого Рода по всей земле летает! — торжественно проговорил, нет, даже не проговорил, а пропел волхв, подняв к небу руки.
Фарн освятил корабь по своему. Растерев красную глину, звериный жир и смолу, он изготовил бурую краску и намалевал ею на бортах возле носа два гневливых зрака — отпугивать от лодьи морскую нечисть.
Накоптив козьего мяса, собрав все, что могло пригодится в долгой дороге по морю, запасясь водой, живицей и деревянными обрубками — чинить борта, если вдруг прохудятся, ранним погожим утром путники поднавалились и столкнули неказистый корабь на воду.
Волна ударила в борт, лодья накренилась, пошла боком, но не перевернулась, как втайне, не очень то веривший во всю эту затею с плаванием, думал Зугур, а довольно уверенно закачалась на прибрежной ряби.
— Ну, Чуры-пращуры, благословите на вход и на выход! — сказал Шык, и первым полез через борт.
Отплыли. Легкий ветерок ударил в кривоватое ветрило, и потащил Родомысль вперед. Шык взялся править, Фарн сидел под ветрилом, дергая за привязанные к нему веревки — чтобы ветер толкал корабь, как надо. Для Луни и Зугура дело тоже нашлось — они должны были сидеть, привалившись к правому борту, чтобы корабь шел ровно, иначе его все время заворачивало от берега, в открытое море. Видать, неопытные челноделы чего-то не так устроили, не так сложили. Но это ладно, с опытом придет. А пока плывет лодья, не течет почти, и хвала богам!
Вскоре мимо просмоленных бортов проплыли те самые скалы, за которыми было сожженное селение ахеев. Никому не захотелось приставать здесь к берегу. Лихи, скорее всего, уже покинули ужасное место, но груды обглоданных ими человеческих костей и обгорелые остовы хижин еще долго буду отпугивать случайных путников от этих мест.
Луня про себя удивился — тогда, с Зугуром, они полдня бежали, чтобы пройти расстояние, которое Родомысль одолела за время, покуда солнце на небе на три пальца сдвинулось! Эдак быстрее, чем на арпаке, получается! Луня перегнулся через дремлющего Зугура и спросил у Шыка:
— Дяденька, а сколь нам плыть до реки-то нашей?
— Не знаю. — ответил волхв, помолчал, и добавил: — Много думал я про то, как расстояния на арском Чертеже мерить, и всякий раз у меня по разному выходит. Конный путь — он ведь разный всегда, можно шагом ехать, а можно нестись так, как мы по Зул-кадашу, не к лиху будь он помянут. Вот и гадаю то ли пять ден нам плыть, а то ли все десять.
Шык вел корабь, стараясь всегда видеть справа побережье — в открытое море заплывать было не то чтобы боязно — вроде и волна не высока, и небо чистое, но волхв больше всего боялся потерять направление.
К вечеру хотели сделать остановку, пристав к берегу, но среди скал остроглазый Зугур в сумерках различил дымы костров, и путники решили не рисковать. Так и плыли всю ночь, вдоль темного берега, а наутро, когда Зугур сменил утомившегося за ночь Шыка и взялся за правило, Луня увидал на берегу диковенные каменные столбы. Словно бы взял великан три плоских камешка, каждый со скалу величиной, два стоймя поставил, а третий сверху положил!
— Что это, Зугур? — полюбопытствовал Луня, указывая на розовые в рассветных лучах камни.
— Не знаю… — пожал плечами вагас: — Тут, вдоль моря, много таких бывает. Пелаги говорят — в их землях еще больше. Будто бы были какие-то повелители морей в древние времена, они и ставили эти знаки, вроде порубежных отметин. Пелаги эти камни называют дольменами, каменными столами…
Луня еще раз посмотрел на медленно проплывающий мимо один из дольменов, и вдруг почувствовал недобрую, мутную силу, что исходила от камней. Давно, очень давно не чуял Луня чародейства, став после Змиуловых чар словно бы слепым, весь долгий бег через Зул-кадаш, все время, пока шли они через горы, а потом по берегу, Луня воспринимал мир так, как и любой человек, и лишь теперь, вновь, зашевелились в нем прежние способности, способности, за которые Шык и выбрал его среди многих и многих родских отроков себе в ученики. Наконец-то, хвала богам, чарное чуево вернулось к Луне, и он почувствовал себя так, как, наверное, чувствовал бы себя глухой, вдруг вновь услыхавший все звуки мира…
Морская дорога утомляла хуже пешей. Монотонное качание судна вызывало тошноту. Зугур сидел совсем белый и крепился, что есть мочи, чтобы не опоганить море. Шыку и Луне тоже было не сладко, и лишь один Фарн чувствовал себя в своих санях — он все время улыбался, сверкая глазами, изредка принимался петь что-то на своем протяжном, словно крики чаек, языке, часто вставал, грозя перевернуть корабь, осматривал море, и ветер развевал его рыжеватую бороду.
А когда в недалеких волнах вдруг появились спины диковенных острорылых рыбин, каждая — с подсвинка величиной, этрос и вовсе завопил от радости и мало что не бросился к острорылым целоваться. Он долго говорил с рыбами по своему, а те, словно понимая, крутились вокруг лодьи, стрекотали, высовывая из воды веселые, зубастые морды.
Луня спросил у Шыка — что за диво, человек с рыбами разговаривает, а волхв серьезно ответил:
— То не рыбы, Лунька. Слышал я от ахеев, и от Веда до этого, что это звери морские, обликом на рыб похожие. Ахеи говорят, что в них вселяются души потонувших в море, а этросы верят, что каждый из них был вот таким зверем, и после смерти снова им станет…
— Чудно! — покрутил головой Зугур, прислушивавшийся к разговору родов: — Выходит, Фарн сейчас и с предками своими, и с потомками сразу говорит! Чудно!
Море, такое спокойное и ласковое, уже начинало нравиться Луне простором, неторопливой простотой и в то же время неизмеримой глубиной, глубиной и вод, и чувств, которые оно вызывало у человека. Изредка, перегнувшись через борт, Луня различал в пронизанных солнечными лучами глубинах под лодьей смутные, бестелесные тени морской нежити, но за все время плавания никто из них не посягнул на освященную по обряду двух народов Родомысль.
А вот само море показало свой нрав, и это едва не стоил новоявленным мореходам жизни.
Буря налетела неожиданно — никто из путников и не заметил, как маленькое, вытянутое облачка на востоке вдруг во мгновение ока выросло в огромную, черно-синюю тучу, похожую на крылья огромного орла, и туча эта затмила все небо, зловеще клубясь по краям, а в самой глубине ее мерцали молнии, предвещая грозу.
Резко ударил ветер, так, что Фарн чуть не выпустил из рук веревку, ветрило хлопнуло о мачту, надулось, треща и сыпя шелухой коры, корабь накренился, едва не черпнув бортом воды.
— К берегу! К берегу давай! — закричал Шык сидевшему на правиле Зугуру, а сам начал помогать Фарну снимать ветрило и складывать его на дне суденышка. Луня бестолково заметался, старясь помочь то одному, то второму, но Шык, сверкнув глазами, наградил ученика увесистой затрещиной и проорал, перекрикивая шум воды и ветра:
— Весло хватай! Греби к берегу! Скорее!
Луня вытянул из кучи барахла на дне лодьи весло, встал на одно колено у борта и принялся изо всех сил грести, оглядываясь поминутно на стремительно приближающийся шквал, несущий с собой дождь и огромные волны, украшенные поверху шапками белой, пузырчатой пены.
Шквал накрыл Родомысль, когда до берега оставался один полет стрелы. Волны подхватили утлое суденышко, и борта стразу же застонали, как живые. Всех мгновенно промочило — огромные, пенистые
