на земле, только они, четверо, вернее, трое, смогут спасти землю, спасти людей и всех живущих под небесами зверей, птиц, тварей.
Потом мысли сами собой переползли на другое. Луне подумалось о Руне, о Доме Старого Корча, и сердце облилось кровью — если уж здесь такое твориться, то что же тогда там, под носом у нового правителя аров, чтоб его кишки на колеса всех телег намотало! Жива ли Руна, цела ли? Помнит ли еще его, или давно уже живет в вонючей хижине какого-нибудь поганого хура, готовит ему еду и греет постель?
От этой мысли у Луни внутри просто перевернулось все, захотелось вскочить и босиком по снегу бежать на помощь Корчевой внучке, бежать, рубить, колоть, резать ненавистных ворогов, мстя за разорение родного дома, за Руну, за себя, за все…
Но вместо этого предстоял им далекий путь в такие неведомые дали, куда и ворон костей не заносил, и биться им придется и с людми, и со слугами Владыки, а по итогу-то — и с ним самим! Да, весело…
С такими «веселыми» мыслями под утро забылся Луня тревожным сном, а когда вскоре Шык растолкал ученика — рассвет, пора уже снегоступы ладить, встал Луня с тяжелой головой, молчаливый и злой.
Пока нарезали ивовых прутьев, пока вымочили их в кипятке, неяркое зимнее солнышко поднялось над вершинами деревьев. Снегоступы плели Шык и Луня — Фарн в лесу рубил дрова для костра, а Зугур, не владевший сим немудреным, по сути, умением, был на подхвате, костер поддерживал, топил снег в котелке, вымачивал ивовые хлыстины. За работой Шык вдруг спросил у вагаса:
— Скажи, Зугур, вот ты с нами бродничаешь, горе мыкаешь, а твой народ в беде и разоре. Не думал ты, что там, в степях, ныне твое место, на коне лихом, с острым мечом и длинным копьем?
Зугур, невесело усмехнувшись, ответил:
— У нас говорят так: разум человеческий — что баранья лопатка. Малый ее конец — ум, большой, надвое деленный — опыт прожитых лет и глупость, что каждому дана от рождения. А посередке лопатки проходит малым хребтиком мудрость, ибо лишь с этого возвышения может человек разом обозреть и ум, и опыт, и глупость, и понять, что ему должно делать, а чего — нет.
Да, каждую ночь, засыпая, плачу я за мой народ, каждую ночь мне сниться Великая Степь, каждую ночь мечтаю я о мести коварным арам и их мерзким прихвостням хурам, что подобны шакалам! Но понимаю я, что ныне, даже если и удастся мне собрать под свой бунчук всех мужчин моего Коша, мало пользы будет от нас — ары берут и числом, и войским умением. Славно пасть, захватив с собой жизни десятка врагов — это не победа. Падут так в конце концов все вагасы, и останется от нашего племени лишь слава, степная пыль, конские черепа на курганах да недолгая память соседей.
Мой путь — иной. Идя с вами, с Фарном, с чужими мне по крови, но родными по духу людьми, я более всего помогаю своему народу, ибо то, что задумали мы, должно искоренить сам корень беды, саму ее причину. А там уж и с арами, и с хурами, и с прочими поквитаться будет можно, и голову сложить почетно и славно после нашего деяния тоже не страшно — страшно погибнуть сейчас, не дойдя, не сполнив, не успев…
Зугур замолчал, встал и пошел за новой охапкой ивовых прутьев, а на встречу ему из лесу спешил Фарн с вязанкой дров для костра. Шык, посмотрев вслед вагасу, покивал головой и продолжил связывать, сплетать вместе вымоченные, парящие на морозе ивины…
Снегоступы здорово облегчили путникам дорогу к Сырым оврагам, и вместо ожидаемых трех к вечеру второго дня четверку усталых, голодных и измученных людей, одетых в облезлые шкуры, окликнул родский дозор, скрывающийся в ветвях большой липы.
Наряженные в черное и белое, чтобы не было видно на фоне заснеженных ветвей, вои-роды, числом пятеро, с удивлением и чуть ли не суеверным ужасом глядели на будьто восставших из мертвых Шыка, Луню и их спутников, худых до крайности, но веселых от встречи со своими.
— Мы уж и схоронили вас, решили — сгинули вы в землях неведомых! А вы живы, вот радость-то, вот хорошо! — улыбаясь, тараторил провожающий путников к оврагам вой-дозорный, в белой заячей шубе до пят — чтоб на снегу не заметно было. От него путники узнали, что когда два гонца привезли Шыков посох, Костяную Иглу, вож сильно горевал, решив, что Шык таким манером дал понять родовичам, что на смерть идет. И вот теперь вернулся волхв — хорошо!
Еще говорил разом помрачневший вой про бой, что был в городище. Ары напали внезапно, под утро, и было их без счета. Вож, правда, догадывался, что после ответа Совета Родов ары должны прийти, но не ждал, что это произойдет так скоро. Однако баба, ребятишек и стариков отправили, хвала Роду, в Сырые овраги загодя, так что оборонять городище осталась лишь дружина вожа и простые вои.
Два дня бились роды, отбивая атаки арского воинства. Ворог в четверо, самое малое, превосходил силы защитников, и в чистом поле давно бы уже одержал верх, но тут, у стен городища, знаменитой арской коннице негде было развернуться, и лишь на третий день, когда пришедшие с арами неведомые племена начали стрелять из луков горящими стрелами и подожгли городище с трех сторон, вож велел ломать часть стены насупротив ворот, как бы со спины городища, забирать идолов богов и предков и уходить в лес.
Ушли почти все — ни ары, ни другие чужеземцы не рискнули сунуться в непролазные чащобы. Зато на городищем потешились всласть — что не сожгли, то сломали, раскурочили, разорили до тла, жабьи дети…
Потом войско захватчиков напало на городище рода Лисы, а Влесы-медведи не успели на помощь. И Лис постигла та же участь. Другие рода решили не рисковать — ушли в леса загодя, бросив пустые дома, так что находчикам ничего не досталось. Сейчас Бор Крепкая Рука собирает общую рать, поднимает воев каждого рода, думает ближе к весне идти на аров походом — не можно родам побитыми жить!
— Походом! — усмехнулся Зугур: — Да к весне у аров такое воинство будет, какого на земле отродясь не бывало! Куда там вашим сотням…
— Может быть, ты и правду говоришь, вагас! — сурово сдвинул брови провожатый вой: — Да только повторю я, для твоих ушей: не можно родам побитыми жить!
Сырые овраги, три глубоких, заболоченных, лесистых ложбины, по дну которых текли к Великой реке Ва ручьи, летом, весной и осенью слыли погаными местами — и мокро, и уныло, и нечисти хватает. Но зимой, когда все вокруг промерзало волей Коледа на два локтя вглубь земли, Сырые овраги были самым безопасным и потаенным местом во всех родских землях.
Густые, непроходимые для чужаков буреломные чащобы, завалы снежных сугробов, бездорожье лучше всякой стражи хранили овраги от любых находчиков. Нечисть спала под снежным одеялом в своих берлогах, и некому было потревожить покой родов, скрывающихся здесь от врагов.
Вой-провожатый провел путников хитрыми, запутанными тропками меж древесных стволов, меж громадных сугробов, а иногда и под ними, мимо других дозоров, и вывел наконец на край самого большого из трех, Северного оврага.
Луня глянул на то, как расположились в своей лесной крепости роды, и поневоле подивился — все чин чинарем, вдоль склонов рядами торчат укрытые снегом крыши землянок, на дне оврага виднеются сараи для скотины, а вдали, у того края ложбины, дымят чуть заметно кузни, оружейни, и низкие балаганы, в которых бабки-стряпухи готовят для всех общую еду. Пахло дымом, свежеиспеченным житом, похлебкой из зверины, чуть-чуть навозом — словом, родными, знакомыми с детства запахами. Лаяли собаки, взмыкивали коровы, скрипел колодезный ворот у обложенного камнем устья свежевырытого колодца.
Луня даже услыхал озорную песню, доносившуюся из одной землянки, где, видать, пряли или ткали. Дружный хор девичьих голосов выводил:
