— Ы?
— Мне кажется, наш новый друг собрался изобличить нас.
— Ы…
— Собрались?
— Хо!
— Я бы еще подумал. Меня прогонят…
— Это уж точно.
— … и судить будет другой, менее расположенный к вашему племяннику, и несчастное дитя лишь упомянут в списке участников. Сестра ваша спросит, в чем дело. Узнав это и убедившись, что виноваты вы, она, вероятно, кое-что скажет. Подумайте, дорогой мой! Стоит ли изобличать нас при таких обстоятельствах?
Иногда полицейских одергивают судьи и они ощущают то, что ощутит всякий, если мул лягнет его в брюхо. Констеблю показалось, что его одернул весь суд. Челюсть у него отвисла или, скажем, поникла, и он глухо заурчал.
— Урчите, урчите, — одобрил это граф. — Я мало знаком с миссис Стабз, но она мне показалась сильной натурой. Словом, мой дорогой, я бы не действовал сгоряча.
Поттер и не действовал. Примерно с минуту он пребывал в том особом молчании, которое как бы состоит из клея. Потом забрался на велосипед — и укатил.
Лорд Икенхем всегда был милостив к поверженному врагу.
— Прекрасные у нас полисмены, — заметил он. — Раздавишь — поднимутся, убьешь — а они живы. Однако молчать он будет.
— Откуда ты знаешь? — возразил Мартышка, обретавший все более мрачный взгляд на жизнь. — Он поехал к Востоку. Наверное, расскажет.
— Ты не видел его сестру, — возразил граф. — Нет, он не расскажет, успокойся.
Мартышка усмехнулся так, что посрамил бы Билла Окшота, специалиста по безрадостному смеху.
— Успокоиться? Ха-ха! Когда ты поселишься под этим… как его…
— Nom de plume?[65]
— Именно. И станешь взламывать шкафы…
— Ах, оставь! Такой пустяк… Ночью взломаем, утром уедем.
— Ночью?
— Да. Я звонил Салли, мы обо всем договорились. Она приведет машину в сад, к часу ночи. Буду ждать у музея. Передам ей бюст, и все.
— Все!
— А что такого?
— Да что угодно. Тебя могут поймать.
— Никто еще меня не поймал. Среди коллег я зовусь тенью. Ну, что такое! Вечно ты видишь мрачную сторону…
— А что, есть другая? — заинтересовался Мартышка.
Приближалось время обеда. Леди Восток, одевшись, стояла у зеркала, мечтая о том, чтобы меньше походить на лошадь. Лошадей она любила, но сходству с ними не радовалась.
В спальню вошел сэр Эйлмер, по-видимому, сердитый.
— Эмили! — сказал он.
— Да, дорогой?
— Приходил Поттер.
— Да, дорогой.
— Идиот.
— Почему, дорогой?
Сэр Эйлмер взял щетку и яростно ею взмахнул.
— Помнишь, — спросил он, — как я играл Дика Диди в «Пинафоре»? [66]
— Да, дорогой. Разве это можно забыть?
— Помнишь, он пошел предупредить капитана, что дочь собралась бежать из дома, и ничего толком не сказал?
— Конечно, дорогой. Ты был особенно хо…
— Вот так и Поттер. Тут какая-то тайна.
— Тайна?
— А что еще? Мычит, намекает. «Берегитесь», «сегодня ночью»… Что ты корчишься?
Леди Восток не корчилась, а дрожала.
— Что же это, дорогой? — выговорила она.
— Откуда мне знать? Только спрошу — молчит, как заколдованный. Спятил, наверное. Будет сторожить в саду.
— Эйлмер!
— Не ори. Я прикусил язык.
— Но, Эйлмер!..
— А может, что-то разузнал об этом самозванце. Если он хоть двинется, я ему покажу!
— Покажешь?
— Да.
— Что, дорогой?
— Неважно, — ответил сэр Эйлмер, хотя не ему бы так отвечать, когда он обвинял в уклончивости Поттера. — Я все продумал. Он не отвертится.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава восьмая
Спокойный, уютный вечер, к которому стремился лорд Икенхем, уже закончился. На колокольне[67] отзвенел ту-рум / и проводил вечернюю зарю, / покорный скот неспешно вышел в ночь, / в саду уснули невесомым сном/ и алые, и белые цветы,/остались лишь ночные существа, / как то: совы, мыши (простые и летучие), комары и констебль. Часы на вышеупомянутой колокольне, пятнадцать минут назад пробившие полночь, печально звякнули, сообщая Мартышке, что еще через сорок пять минут свершится неизбежное.
Шагая по комнате и трясясь, как исследователь Бразилии, подхвативший малярию, он был безупречно элегантен, ибо не подумал раздеться в эту страшную ночь. Когда приезжаешь к родителям невесты и узнаешь, что твой безумный дядя будет их грабить, уже не до сна. Ты шагаешь и трясешься. Мартышка пробовал отвлечься, почитать «Убийство в тумане», но не смог. Есть времена, когда не прельстит и самый Безликий Бес.
В былые дни, одно воспоминание о которых походило на подгнившую устрицу, Мартышка трясся, но все же не так. Сейчас, как героиня «Убийства», запертая в логове бандитов, он ощущал, что нервы торчат вершка на два и еще заворачиваются. Душевная боль совсем бы его прибила, если бы не терзала и жажда, образуя противовес.
Жажда эта, как часто бывает в молодости, начиналась в подошвах и шла кверху, неуклонно
