Эмили поблагодарила своих друзей и сказала, что Оскар на смертном одре говорил с ней о судьбе Театра.
Эмили: ...За час до смерти он был в полном сознании, совершенно ясная голова, он даже смеялся. Мы говорили о практических вещах, о будущем детей и экономических проблемах. Он не забыл и про наш Театр. Он посерьёзнел и сказал: «Все должно продолжаться как всегда, Эмили». Так что мы продолжаем нашу работу. По желанию Оскара я беру на себя руководство Театром. Завтра возобновляются репетиции. Премьера «Гамлета» состоится в назначенный день.
Филип Ландаль (торжественно):И это будет наилучшей данью памяти нашего директора, нашего дорого Оскара Экдаля.
После непродолжительного молчания, насыщенного движениями души и приглушенными всхлипываниями, все актеры по одному подошли обнять и поцеловать своего нового директора, обещая проявлять упорство, терпение, верность и талант. Ссоры и интриги были забыты, жизнь представлялась довольно-таки привлекательной, несмотря на всю свою жестокость.
Вот так похороны Оскара Экдаля затмили все другие события в хронике Города. Епископ произнес надгробное слово, гарнизон выстроился в почетном карауле, стояли шпалерами студенты, на пронизывающем зимнем ветру развевались знамена Братьев Каменщиков, военный оркестр играл Шопена, а Домский собор был до отказа забит благоговейной публикой, получившей возможность насладиться трогательным сольным выступлением фру Хелены Экдаль, урожденной Мандельбаум. Несколькими короткими, проникнутыми скорбью фразами попрощалась она со своим сыном. Увидели зрители и прекрасную вдову, окаменевшую от горя, она тяжело опиралась на руку Епископа. Увидели и трех сирот, которые шли за матерью, держа друг друга за руки. Но никто, кроме Фанни, не слышал монолога Александра. Так они шли, Аманда, Фанни и Александр: Аманда, уже готовая принять участие в ритуальных играх взрослых, и младшие брат с сестрой, измученные ошеломительными впечатлениями последних дней. Играл оркестр, ревел орган, гудели под сводами колокола, длинная вуаль матери, широкая спина Епископа, спрятанная под многочисленными складками ризы, а там впереди высоко, на плечах актеров, покачивается, точно корабль в море, коричневый, блестящий, окованный серебром гроб. Прихожане встали, послышалось шарканье ног и грохот скамеек, за распахнутыми вратами неистовствовала январская метель, в церкви царил ледяной холод, несмотря на раскаленные высокие железные печки. Фанни услышала, как её брат что-то бормочет про себя, это были отдельные слова, по слову на каждый шаг. Она напрягла слух, чтобы сквозь шум и траурную музыку разобрать, что он говорит.
Александр: Черт... дьявол... писька... дерьмо... ад... сатана... писать... какать... задница... сука...
Фанни с силой сжала его руку, он повернул голову и серьезно на нее посмотрел. На их губах промелькнула улыбка.
Уже смеркалось, когда гроб опустили в семейную могилу Экдалей. Метель стихла, но холод пробирал до костей.
Поминальный обед — дело рук фру Хелены, церемония отрежиссирована и проведена безупречно. Сотню гостей обносят четырнадцатью блюдами и семью сортами вина. Гул, вначале приглушенный и сдержанный, перерастает постепенно в горячее, но вполне достойное оживление, совершенно заглушающее струнный ансамбль, который пытается из глубины гостиной создать настроение светлой грусти. Эмили отклоняется в сторону, слушая Епископа, который говорит не переставая, глаза его сияют. Бледные щеки Эмили порозовели, и на нежных губах мелькает мимолетная, деликатная улыбка, никак не нарушающая атмосферу мягкой сосредоточенности, окутывающей её стройную фигуру.
Фанни и Александр с разрешения матери покинули гостей. Они уединились в детской, им грустно, хочется спать, они безучастно сидят за белым столом, на котором разложены рисовальная бумага и цветные мелки; брат и сестра все ещё в выходных костюмах, от черных шерстяных чулок чешутся ноги, воротник матроски съехал набок, а черный бант в волосах Фанни развязался.
Издалека долетают гул за обеденным столом и жалобные звуки струнного оркестра. Фанни зевает, Александр тоже. Никто не приходит, чтобы уложить их спать, прочитать вечернюю молитву, зажечь ночник. Май помогает обслуживать гостей вместе со всеми остальными горничными и официантками из театрального ресторана.
Вдруг из малой гостиной, расположенной рядом со спальней родителей, доносится музыка — разрозненные, неуверенные звуки старенького, расстроенного фортепьяно. Фанни и Александр настораживаются, прислушиваются, от страха у них зашевелились волосы на голове: в малой гостиной кто-то есть, кто-то играет на материнском рояле. Кто-то.
Не сговариваясь, они берутся за руки и идут через темную спальню в малую гостиную. Там на материнском секретере горит затемненная керосиновая лампа, которая освещает комнату теплым неуверенным светом, создавая тени и глубокий желтоватый мрак за мебелью. За фортепьяно сидит мужчина, спиной к двери, голова опущена, пальцы медленно перебирают клавиши. Он поворачивается лицом к детям. Это Оскар Экдаль.
ПЕРЕЕЗД
В Театре дают «Двенадцатую ночь», спектакль подо шёл к концу, протанцевали последний танец. Актеры замерли, словно куклы с удивленными глазами. Все желания исполнены. Мальволио вынашивает планы мести за кулисами, над морем Иллирии спускается сумрак, а машинист устроил настоящий дождь, стека ющий по окнам дворца.
Шут (его играет господин Ландаль) залез на лестницу, балансируя установленной на лысине зажженной свечой.
Шут (поет под звуки лютни):
«Когда я ростом да был ещё с вершок,
Тут как раз и ветер и дождь
Я все дурил, как только мог,
А ведь дождь — он хлещет каждый день.
Когда достиг я зрелых лет,
Тут как раз и ветер и дождь,
От плута прятался сосед,
А ведь дождь — он хлещет каждый день.
Когда — увы! — я взял жену,
Тут как раз и ветер и дождь,
Я с ней без пользы вел; войну,
А ведь дождь — он хлещет каждый день.
Когда я стал убог и стар,
Тут как раз и ветер и дождь,
От пива в голове удар,
А ведь дождь — он хлещет каждый день.
Наш мир начался давным-давно,
Тут как раз и ветер и дождь.
Но все равно, раз вам смешно,
Мы хотим смешить вас каждый день»1.
Минутная тишина. Затем скрипят деревянные тали, занавес опускается. Зал аплодирует, актеры
