Минуло лет десять, и Прандтль неожиданно для своего единомышленника публикует работу, где теория крыла конечно) размаха и крыла с наилучшим распределением циркуляции подается им в законченном и совершенном виде, являясь обобщением исследований, проведенных с помощью специально построенной аэродинамической трубы. Обескураженный выходкой Прандтля Ланчестер немедленно сделал заявление в печати о краже его идей и опытных данных. Прандтль в ответном слове не стал отрицать причастность Ланчестера к разработке основных идей аэродинамики, но подчеркнул, что гораздо важнее было нарастить на голый скелет схемы 'мясо', чтобы научная мысль не погибла втуне, а сразу же нашла практическое применение в стремительно развивающейся области самолетостроения.
Вы все поняли? Главное, теперь не перепутать Ланчестера с Ланкастером, майором разведки и прекрасным семьянином, который потреблял батоны со взрывчаткой. Путают же в конце концов сникерсы с памперсами и контузии с конфузиями. Не оконфузьтесь, пожалуйста, пересказывая эту занимательную историю другим.
Маленькие секреты больших открытий
Не менее часто, чем между учеными и изобретателями, разгорались споры между историками науки и техники по поводу того, кому же все-таки принадлежит приоритет на то или иное важное изобретение? Вроде бы спорить не о чем, патент выдан, но всегда ли тому, кто его заслужил? Справедливый вердикт вынести было трудно, иногда просто невыгодно, и потому, при обращении к первоисточникам, сплошь и рядом сталкиваешься с одним и тем же повторяющимся сюжетом: имя пионера науки бесследно мучает из памяти рода людского, а те, кто шагал за ними, превозносятся как первооткрыватели. Понятно, что над такими счастливчиками, получившими всеобщее признание, уже при жизни витала громкая слава, обеспечивающая почет и значительное богатство.
Чем же объяснить постоянство подобных перекосов? Случайным стечением обстоятельств, неспособностью оценить открытие, которое опередило свое время, консерватизмом властей или же какими-то иными причинами, нарушающими закономерный ход развития науки и препятствующими объективному взгляду на событие. Что или что бесцеремонно распоряжается судьбами тех, кто служит своим творчеством человечеству? Одна из причин кроется в психологии личности самих творцов. Когда, например у людей, проложивших, благодаря своим исключительным дарованиям, первые тропинки в науку, начисто отсутствовали деловая хватка и собранность, либо им не доставало сил на последний завершающий шаг. Подобных примеров в истории науки хоть отбавляй. Один исследователь слишком устал, другой понадеялся на 'авось', третий неожиданно для себя увлекся проблемой, ничего не имеющей общего с предыдущими изысканиями. А идеи уже подхватили, прокрутили так, что их осталось только оформить, облечь в совершенные одежды и, показав научный товар 'лицом', выгодно продать, проявив при этом недюжинную инициативу, нередко авантюрного толка.
На протяжении столетий 'везунчикам' задавали лобовой вопрос: почему первыми стали они, а не те, кто эти идеи генерировал? В чем подоплека их доминирующего положения над коллегами-неудачниками? Чтобы прояснить ситуацию, давайте приоткроем двери, ведущие в святая святых — природу творчества. Итак, как же выглядят творческие мастерские созидателей, если с них сдернуть пелену таинственности и загадочности? Какими муками мучаются сами творцы? Какова она, психология научного творчества, ведущая к открытиям?
Известный английский химик Уильям Рамзай, первооткрыватель гелия, получивший в итоге в 1904 году за гелий Нобелевскую премию, по этому поводу высказался так: 'Поиски гелия напоминают мне поиски очков, которые старый профессор ищет на ковре, на столе, под газетами и, наконец, находит у себя на носу'. Многие знают, как мучительно трудно искать запропастившиеся куда-то очки. Аналогичные чувства приходят к ученому, которому кажется, что до открытия почти рукой подать, что оно где-то близко, рядом, но притаилось, желая поиграть с ним в 'прятки'. Подобное состояние, наверное, испытывал любой одержимый научной идеей человек. И если этому человеку после бесконечного хождений вокруг да около проблемы повезет найти, наконец, решение и 'очки' обнаружатся на собственном лбу, то можно сказать, что он совершил нечто гениальное.
Умение придать значение, казалось бы, совсем ничего не значащим деталям, не пропустить ни одного мало-мальски существенного факта или случайного явления, вроде бы и не имеющего прямого отношения к целям исследовательской работы, — это тоже своего рода аванс на открытие.
Американский химик Уильям Хиллебранд, исследуя в 1888 году ураносодержащую руду, заметил, что при ее контакте с сильными кислотами выделяется какой-то химически неактивный газ. Кропотливо и дотошно проанализировав свойства этого странного газа, Хиллебранд решил, что им является азот. Он настолько был убежден в верности своего предположения, что не придал особого значения явному несоответствию спектральных линий 'азота' с указанными в справочниках. Будь он внимательнее и не прохлопай эту 'мелкую деталь', то, скорей всего, первым бы обнаружил гелий, упредив Рамзая, который, ознакомившись с опытами Хиллебранда, воспроизвел их и, расшифровав спектральные линии 'неактивного газа', открыл вместе с гелием новый класс химических инертных газов: аргон, неон, криптон и ксенон. Именно открытие этих газов-'бездельников', составивших так называемую нулевую группу периодической таблицы Менделеева, обеспечило очередной прорыв химии в будущее.
Любопытно, что помимо Хиллебранда в историю с гелием 'вписался' еще один неудачник, который буквально 'держал в руках' новый элемент, экспериментировал с ним, но завороженный журавлем в небе, так и не понял, какую крупную синицу упустил. Этим простофилей был уже знакомый нам Генри Кавендиш, чье богатое научное наследие надолго застряло в архивах науки. Никто из последующих поколений исследователей так и не обратил внимание на обнаружение Кавендишем газа, 'который почему-то не удалось соединить с кислородом'. Так что открытие новою химического элемента уже в незапамятные времена стучалось в ворота науки, но они, к сожалению, так и остались наглухо закрытыми.
Очень переживал, что упустил подвернувшийся случай сделать великое открытие, австрийский физик Феликс Эренгафт. В 1910 голу американец Роберт Милликен, повторив эксперименты, проведенные Эренгафтом, получил блистательные результаты, давшие возможность определить заряд электрона. Эренгафт долго не находил себе места и постоянно сетовал: 'Если бы у меня была милликеновская терпеливость и элементарная дотошность в измерении погрешностей полученных данных!' Услышав вздохи Эренгафта, видный аэродинамик Теодор фон Карман решил его успокоить: 'Видимо, здесь сказались совсем другие обстоятельства и, в первую очередь, полученное в детстве воспитание. Если отец Милликена, будучи пастором, внушал своему сыну поиск красоты и гармонии в мире, то ваш отец-врач вызывал в вас с детства ощущения беспорядочности и хаотичности мироздания'. Забавные существа эти ученые, не правда ли?
Как известно, современные представления о строении атома связаны с именем Эрнеста Резерфорда, который в 1913 году простым и гениальным способом получил экспериментальные данные, подтверждающие строение планетарной модели атома, крошечные электроны которого снуют вокруг массивного ядра. Но один из многочисленных парадоксов науки состоит в том, что в течение добрых десяти лет, начиная с 1903 года, японский физик Ханторо Нагаока неизменно твердил то же самое, что и Резерфорд, однако его рассуждения ученый мир даже не подумал воспринять всерьез… Как же не понять негодования Нагаоки, фактически обогнавшего Резерфорда, но оставшегося в отличие от него 'с носом'. Когда же по этому поводу заговорили с Резерфордом, тот походя обронил ставшую потом крылатой фразу: 'Мало быть всегда на гребне волны, надо еще поднимать эту волну'. Мысль, как нельзя, точна. Безусловно, стремление пребывать лишь 'на гребне волны' несовместимо с истинной целью науки — вечным поиском истины, которую необходимо не только искать, но и находить. В этом поиске задействованы миллионы, а 'поднимают волну', как правило, единицы. Хотя желающих обустроиться на гребнях волн, ими не поднятых, хоть отбавляй.
Надо заметить, что Резерфорд вообще был мастер на всякие утонченные метафоры и колкости. В другой раз, когда его попросили дать для одного популярного журнала 'показательное' интервью о личных успехах в физике, ученый наотрез отказался от разговора на эту тему, сопроводив это фразой: 'Что тут писать? Здесь речи всего на две строчки, выражающие одну мысль, что физики-теоретики ходят хвост
