Дорогой Аллен!
Писать у меня не было ни сил, ни терпения. Беда в том, что я покинул больницу, недолечившись. Двух недель оказалось мало, а ведь раньше соскок удавался за десять дней.
Но это мелочи, я бы справился, если б не свалился с охуенной болью в спине. Думал, камни в почках. Никогда так больно не было, и я сорвался — вколол себе демерола, сраной погани. Две недели адской лечилки — и все коту в задницу. Но соскочить я намерен как никогда, даже если придется пройти курс лечения заново. На сей раз получится. Если не выйдет — значит, не завяжу вовсе…
Жаль, что тебя нет рядом. Мне самому противны свои оправдания, когда покупаю свеженький пульман демерола — мол, беру последний, точно последний! Эти «последние» пульманы я три недели покупаю себе каждый день. Размазня. Тряпка. И в то же время больше всего на свете хочется завязать с наркотой. Поэтому завтра перейду на кодеин и попробую быстрый соскок. Не выйдет — вернусь в клинику. Все говорят, это занятие безнадежно. Я бы с радостью сел за решетку — верный способ сразу и полностью отказаться от джанка.
Возможно, стоит подписать Кики. Пусть заберет мои шмотки и кодеинки, будет выдавать мне определенную порцию в определенное время. Но ведь и раньше я так пытался соскочить… Что ж, надеюсь, в следующем письме я уже напишу тебе, как здорово жить без наркотиков. К этому же посланию прилагаю отчет по моему гонорару от кровопийц-издателей: они, гады, вычли из него текущую прибыль, а надо прибавить! Как говорится, опечаточка по Фрейду. Сможешь помочь? Они должны мне пятьдесят семь долларов.
Я, кстати, пообщался с Полом Боулзом. Очень приятный человек. Ну, если учесть, что общаться здесь почти не с кем.
Детали распишу позже. Все, несу это письмо на почту.
Люблю, Билл
P.S. Отчет по моим авторским можешь показать своему брату, пусть свяжется с издателем. Впрочем, делай, как считаешь нужным. Мне смысла писать Уину нет никакого, он на письма чихать хотел, а меня самого явно недолюбливает, и очень сильно.
АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ
Танжер
10 августа 1955 г.
Дорогой Аллен!
[…]
Со мной творится нечто ужасное. Какое-то время назад я — совершенно против собственной воли — познакомился с одним местным «чудаком» [302]. С этим пассажиром, арабом, я впервые столкнулся, когда прогуливался по бульвару, а он окликнул меня, типа «мой дорогой друг», и попросил пятьдесят центов. Я довольно резко ответил ему, мол, никакой я тебе не «друг дорогой», и денег, естественно, не дал. Ни песеты. С тех пор я пересекался с ним время от времени, и его собственный мир кажется мне все более и более загадочным. Этот араб, по ходу дела, живет в некой закрученной бредовой системе, в которой посольство США — корень зла. И я — агент, тварь из посольства. Он псих и, возможно, псих опасный. (Параноики на свободе — жуткое дело.) Общаться с ним стараюсь как можно короче, всегда держусь настороже: пусть только рыпнется — пробью в дыхалку или сразу ебну стулом по башке. Или бутылкой. Однако он и не думает рыпаться, напротив — ведет себя мило. Любопытной странно. Есть в нем какая-то веселость, будто мы были когда-то знакомы и он шутит именно с тем, кого тогда знал. Страшно, аж жуть.
В понедельник первого августа у этого араба случился приступ амока, и он с бритвенно острым мясницким ножом вылетел на главную улицу — зарезал пятерых и еще четверых успел ранить, пока легавые не зажали его в угол: ранили выстрелом в живот и повязали [303]. Араб поправится и, если не сумеет доказать невменяемость, будет расстрелян (такую здесь практикуют меру наказания, хоть и редко). Вот и думаю: не меня ли он готовился зарезать? Ведь мы разминулись всего на десять минут. Город лихорадит — стоит кому-то пробежаться по улице, как лавочники тут же запираются у себя изнутри и баррикадируют двери.
В Западную Африку поездка не состоялась. Денег у компаньонов нет, да я и сам не поеду — они же контрабандой вывозят оттуда алмазы, а это очертеть как опасно. Здесь хранение незарегистрированных алмазов — хуже, чем хранение джанка. За такое пятеру впаяют. (Эти бандюги одинаково легко могут припрятать добычу в моей каюте и меня подставить.) Как бы там ни было, типы они опасные, кинуть партнера — им как два пальца обоссать. С утра нажираются и ведут себя как грязные животные. Если коротко, то процитирую Дж. Б. Майерса: «Соглашусь с отказавшимися» [304].
Месяца два уже ни весточки от Алана Ансена, а ведь он обещался писать. Напишу ему сам, прямо сегодня.
Может, стоит организоваться вот так: я жду тебя здесь до следующего года, и мы на пару едем по Африке и Европе, потом — в экспедицию по Южной Америке. Что скажешь? Конечно, надо научиться разбираться в финансах. И толковый спутник мне пригодится. Всегда лучше путешествовать в компании, чем в одиночку. С другой стороны, плохой или безразличный к делу компаньон — это обуза. И не подумаю брать с собой лишний багаж или людей, если они зануды или брюзги, даже если таковые готовы вкладывать деньги. Они испортят поездку, устроят терки с туземцами и проч. Ученые чистоплюи и неженки тоже без надобности. В моем предприятии случиться может все; дело я делаю новое и огромное. Бапласт — за борт!
Я писал тебе, как сильно меня впечатлило стихотворение о гибели Джоан [305]. Оно такое мощное, аж внутри все болит.
Обязательно напиши о своих планах. Что намерен делать, когда перестанешь получать пособие [306]? Вернешься в Нью-Йорк? Что сталось с третьим яйцом Нила [307]? Пропало, надеюсь? Над каким из моих писем Нил рыдал?
Люблю, Билл
АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ
Танжер
21 сентября 1955 г.
Дорогой Аллен!
Твои два письма получил; прости, что не ответил сразу. Слишком занят, избавляюсь раз и навсегда от зависимости. Попробую лечиться здесь — лягу в больницу до тех пор, пока полностью не излечусь. Пройдет месяц. Может, все два. Как бы там ни было, мне нужно полностью от всего отгородиться, чтобы никто не мешал работать. Посвящу книге все время, которое пробуду в лечебке.
Еще пару ночей назад у меня было несколько ампул — по одной шестой грана долофина и одной сотой грана гиосцина в каждой. Теперь же одна сотая того адского говна для меня уже много. Но я подумал, долофин сможет его перебить, и вколол себе в вену сразу шесть ампул.
Отставной капитан нашел меня в коридоре сидящим на стульчаке (который я свинтил с законного места) в чем мать родила. Я бултыхался в ведре с водой, напевая «В самом сердце Техаса» и одновременно жалуясь на высокие цены… «Все на лезвия уходит». Еще я пытался выбраться в таком виде на улицу, в два часа ночи! Кошмар! А если бы удалось? Если бы я очнулся посреди туземного квартала нагишом? Я разорвал простыни, раскидал по полу комнаты бутылки. Искал что-то. Само собой, Дэйв и старый голландец-сутенер, владеющий этим борделем, перепугались насмерть, решив, будто я веду себя так все время. Каково же было их облегчение, когда следующим утром они застали меня одетым и в здравом уме. Сам почти ничего не помню, только обрывки: ходил и удивлялся, чего это люди так странно смотрят на меня и разговаривают такими скучными, успокаивающими голосами. Чокнулись? Или пьяные… Тони я так и сказал: воняет от тебя, мол, спиртягой.
Твое стихотворение постоянно перечитываю, и сдается мне, это лучшее, что ты когда-либо создавал. Как продвигается книга [308]? Я скорешился с Полом Боулзом, однако все еще побаиваюсь показывать ему рукопись. Не так уж и хорошо я его изучил.
