элегантном сером костюме (эти гады сегодня неплохо зарабатывают, вот и щеголяют в дорогой одежде), похлопает его по плечу и спросит: «Вы — Эрик Тревор-Орме-Смит-Крейтон, он же Эль Чинче (Клоп)?»
Как бы там ни было, мы трое занимаем первый этаж, комнаты выходят в сад, и у нас еще отдельный вход. «Чувствуйте себя как дома, ладно?» — говорит старая шлюха, тыча мне в ребра. Коридорный — паренек-испанец, пидорок приятной (в плане разврата) наружности. А так лицо у него на редкость гнусное и бестолковое. Я такими эпитетами людей редко награждаю, но в случае с этим мальчиком они идеально подходят. Если слышишь, как одна из шлюх орет на весь дом: «Хоселито! Хоселито!» — значит, Хоселито развращает очередного клиента. Эрик, если деньги нужны, сам его трахает. Неплохая, можно сказать, подобралась компания.
Утром случилось странное. Я дышал животом — выполнял упражнение, которому научился в Лондоне у некоего Хорнибрука (а тот — у островитян Фудзи) — как вдруг ни с того ни с сего кончил. Самопроизвольные оргазмы — явление редкое, даже у подростков. Со мной такое было лишь однажды — в Техасе, когда я испытывал на себе оргоновый аккумулятор. Еще момент: мой взор внезапно обратился к прекрасному полу. (Милый, меня аж трясет, я трепещу, но… женщины, оказывается, чертовски пикантны.) Знаешь, наверное, некоторые мужики в пятьдесят осознают свою гомосексуальность. Так может, у меня то же самое? Только наоборот. Непонятные чувства колышутся во мне, когда я вижу, как у какой-нибудь юной цыпочки мило выпирают грудки… Разве такое возможно?! Нет! Нет! И он отбросил в ужасе эту мысль подальше. На подгибающихся ногах вышел на улицу, а в ушах звенел девичий смех, смех, который, казалось, говорил: «Кого ты дурачишь, притворяясь гомосеком? Я же знаю тебя, детка». Что ж, на все воля Аллаха…
Пишу линейное продолжение «Интерзоны». Если будешь доступен по своему обычному адресу, то пришлю вторую главу, когда закончу. Уже скоро. Может, напечатаюсь в парижском издательстве «Обелиск пресс» [361]. Алан, правда, ничего не говорил о возможности опубликовать «Голый завтрак» в Париже. Ладно, a ver, a ver.
Если у тебя завалялся выпуск «Таймс» со статьей про «Вой», то пришли мне, пожалуйста, любопытно взглянуть. Что пишут? Тебя наконец включат в американскую классику [362]?
Большой привет Джеку, Нилу и Корсо. Джеку я напишу в Мексику.
Тут имеются жалкие подобия гондол, на которых я каждый день упражняюсь в гребле. Типа такая у меня физкультура: мышцы сокращаются и расслабляются, сокращаются и расслабляются… очень приятно! И вообще мне столько вещей доставляет удовольствие: простая ходьба, сидение в кафе… не надо принуждать себя писать или делать что-либо — разве что когда в голову вдарит сюжет очередной зарисовки, а случиться такое может в любую секунду. Могу уйму времени провести, просто сидя и позволяя ощущениям свободно течь сквозь меня. Чувство, будто превращаюсь в нечто иное, будто границы меня истираются. И еще — что забавно — когда я начитаюсь тетрадок мисс Грин и иду блядовать, мне чудится, как будто рядом есть кто-то иной. Вот, например: трахал я Ахмеда — он в Большом Танжере самый «искренний» (то есть, на жаргоне рекламщиков, «распутный») проститут, и секс с ним — самый обалденный и раскованный. О чем другие мечтают, то Ахмед делает… Так вот, когда я был с ним в прошлый раз, мне почудилось, будто в комнате есть кто-то Третий. И этот Третий не упрекает меня, не выражает никакого отношения вообще. Он просто есть.
Временами кажется, что я на пороге чего-то невероятного, словно умираю и вижу себя самого. Третий встречался уже несколько раз, без помощи леди Джейн.
Тут паренек один, англичанин, болтает о суициде, мол, жизнь не стоит того, чтобы жить. Бред и чушь. По-моему, мне следует радоваться. Я словно переживаю какое-то откровение, только не могу выразить этого на словах. Дай знать, когда соберешься сюда и проч.
Люблю, Билл
P.S. Пиши мне по адресу: Марокко, Танжер, консульство США.
Дипломатическую миссию перенесли в Рабат [363].
АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ
[Танжер]
13 октября 1956г.
Дорогой Аллен!
Не думаю, что мы обменялись ролями. Наши роли скорее расширились и изменились сами по себе. У меня сейчас период перемен, куда более значимый, нежели период созревания и раннего детства. Живу зарисовками, погружаюсь в них глубже и глубже… боюсь однажды не вернуться наружу.
Нет времени предаваться мистическим переживаниям, которые случаются каждый раз, как я выхожу на улицы Танжера. Есть в его улицах что-то особенное — оказавшись на них, я более никуда не хочу. Здесь меня, не преследует ужас застоя. И красота этого города — в переменах. Венеция прекрасна, но никогда не изменится. Она — сон, увековеченный в камне. Сон чужой, и финал его для меня кошмарен. Вот, например: небо, беззвучное небо, голубое, словно оргон, теплый ветер; каменная лестница идет вверх, в Старый город. И по ней спускается мальчик-араб в светло-пурпурной рубашке.
Мне предлагают трахнуться очень привлекательные мальчики, раз по десять на дню. Последний у меня — испанчик шестнадцати лет; от его улыбки поджимаются яйца. Он такой чистый, необрезанный, очень по-юношески невинный… Американским мальчикам недостает той самой невинности, ведь им не хватает опыта. Невинность немыслима без разврата… Приедешь — бери его; все его берут. Невинное дитя, но какая техника, мастерство… виртуоз! Оля-ля! Ну вот, аж сам завелся. Придется взять этого мальчика прямо сегодня и до завтра не ждать. Кстати, столь много предложений я получаю именно потому, что я из гомосеков Большого Танжера самый хороший: все знают, как щедр я был с Кики, к тому же у меня репутация настоящего джентльмена, во всех смыслах.
Работаю, когда получается высидеть спокойно за столом столько, сколько потребуется для письма, или когда свободен от секса. Вообще-то «Интерзона» уже оформилась, получила окончательную форму. Будь у меня магнитофон, через месяц все дописалось бы. Посылаю тебе подборку эпизодов, чтобы показать, где я сейчас. Концовка: в День независимости подрывают новую атомную бомбу, и мир взлетает на воздух…
Все больше схожусь с Полом Боулзом. Человек он по-настоящему очаровательный…
Мои новые апартаменты просто великолепны, есть выход в сад. Никаких служанок, никто мозг не ломает; есть отдельный выход на тихую улочку… Я самый счастливый человек на свете. Вот оно, счастье! Живу в полную силу и молю Бога, чтобы не пришлось покинуть Танжер. Юг Испании — райское место, там все республиканцы. Старики сидят себе на кухне и попивают винцо, пока ты в спальне пялишь их сыночка. Красота, никаких формальностей, сам понимаешь… Нет, если Танжер покинуть придется, я не зачахну, но это — город моей мечты. Лет десять назад мне приснился сон, будто я заплыл в бухту и понял: нашлось место, где я хотел бы осесть… А всего пару дней назад я катался на лодке по местной бухте, и меня осенило: именно ее я видел во сне [364]!
Чем просаживать бабки впустую, лучше сюда приезжай. И обязательно привози с собой Джека и Питера [Орловски], обещаю: ревновать не буду. Если по правде, то ревность — одна из эмоций, более мне не доступных… как и жалость к себе. Знаешь, что не так с этим чувством? Оно делит тебя пополам, и одна половинка жалеет вторую. Если с эго у тебя все пучком, ты попросту не можешь разделиться и, значит, не можешь жалеть сам себя. Я допетрил до этого пару дней назад, когда жутко отчаялся…
Просыпаюсь однажды утром и вижу: на жопе и вокруг нее кожа окрасились ярким пурпуром. Иной бы сказал: пришел час возмездия… Я зарылся в медицинские справочники в библиотеке миссии Красного Креста и выяснил в итоге, что подхватил страшный вирус, болячку амурного свойства. Лимфогранулему. Это когда жопа краснеет и закрывается задний проход, лишь изредка соизволяя открыться, дабы извергнуть порцию кала и гноя [365].
Пришел я домой и заправился антибиотиками. Эту болезнь вылечить крайне трудно, однако, бывает, ауреомицин справляется с нею. Я рыдал и катался по кровати, кусая костяшки пальцев.
Отчаяние склеивает расколотое эго, и жалость к себе становится невозможной. Кстати, слезы очищают организм от ядов, ты знал? Они как моча или пот. При желтухе, например, становятся ярко- желтыми. Короче, в печали ты копишь в своем теле яды, и потому старая истина, якобы из глубокой печали
