Грэхемом, и знала, что дела плохи. Она выразительно высказалась в его адрес, обозвав двурушником, который нагло отказался выполнять свои священные обязанности.
— Он наплел какую-то невероятную историю о том, будто нашел Кука в твоем доме с картиной на шее и завернутым в скатерть, и побоялся на него наткнуться. Бред какой-то.
— Нет, это истинная правда.
— Ты хочешь сказать, что у Кука и в самом деле была картина на шее, а сам он был завернут в скатерть?
— Да.
— И каким же образом он оказался в таком положении?
— Мы слегка повздорили, а потом все и произошло. Она нервно фыркнула.
— Иными словами, малодушное бегство Грэхема на твоей совести?
— В некотором роде, да. Позвольте мне вкратце описать произошедшее, — сказал я и приступил к рассказу. Когда, выслушав меня, тетя Далия заговорила, голос ее звучал почти спокойно.
— Мне следовало бы знать, что, если есть хотя бы малейшая возможность провалить деликатные переговоры, ты ею непременно воспользуешься. Что ж, раз по твоей милости Грэхем так подвел нас, тебе придется занять его место.
Я ожидал этого. Напомню, Грэхем и сам выдвинул такое предложение. Я был намерен пресечь в корне всякие поползновения подобного рода.
— Нет! — воскликнул я.
— Ты сказал «нет»?
— Да, тысячу раз нет.
— Трусишь?
— Мне не стыдно в этом признаться.
— Тебе вообще ни в чем не стыдно признаваться. Где твоя гордость? Ты забыл о своих славных предках? Во времена Крестовых походов жил Вустер, который один выиграл бы битву при Яффе, если бы не свалился с лошади.
— Позвольте заметить…
— Или Вустер времен войны на Пиренейском полуострове. Веллингтон всегда повторял, что у него не было лучшего шпиона.
— Вполне возможно. И тем не менее…
— Тебе не хочется быть достойным этих выдающихся людей?
— Нет, если для этого требуется снова повстречаться с Куком.
— Что ж, не хочешь— не надо. Бедный старина Том, какие страдания его ждут. Кстати, о Томе, сегодня утром я получила от него письмо. Оно полно восторгов по поводу восхитительного обеда, который им подал Анатоль накануне вечером. Он просто пел ему дифирамбы. Дам тебе почитать. Анатоль достиг той исключительной степени совершенства, до которой порой поднимаются французские повара. Том приписал в постскриптуме: «Какое удовольствие получил бы дорогой Берти от такого обеда».
Я проницателен, и от меня не ускользнула угроза, скрытая в ее словах. Она перешла от кнута к прянику или, скорее, наоборот, и вежливо давала понять, что, если я ослушаюсь, она применит ко мне санкции и отлучит меня от кулинарных шедевров Анатоля.
И я принял судьбоносное решение.
— Ни слова больше, моя старая плоть и кровь, — сказал я. — Я отнесу кошку в Эгсфорд-Корт. И если Кук выскочит из-за угла и разорвет меня на сотню клочков, что с того? Всего-навсего еще одна могила среди холмов. Что вы сказали?
— Ничего, просто «Мой герой», — проговорила престарелая родственница.
Поверьте, я заслуживал, скорее, сочувствия, а не осуждения, когда, дрогнув, покорился обстоятельствам. Если вас загоняют в угол, маленькая, жалкая, дрожащая тварь в конце концов даст себя знать. Помню, однажды мне предстояло наотрез отказать тете Агате, которая хотела, чтобы я поселил у себя в квартире на школьные каникулы ее сыночка Тоса и сводил его а) в Британский музей, б) в Национальную галерею и в) в театр «Олд Вик» на пьесу какого-то там Чехова. Я тогда признался Дживсу, что мысль о предстоящем испытании внушает мне страх, и он уверил меня, что это вполне естественно.
— «Меж выполненьем замыслов ужасных и первым побужденьем промежуток похож на морок иль на страшный сон, — сказал он. — Наш разум и все члены тела спорят, собравшись на совет, и человек похож на маленькое государство, где вспыхнуло междоусобье».[129]
Я бы сам это лучше выразил, но смысл сказанного Дживсом был мне вполне ясен. В такие минуты у человека холодеют ноги, и с этим ничего не поделаешь.
Я, впрочем, не подал вида, что душа моя ушла в пятки. Я так часто получал удары и оплеухи от яростной судьбы, что лицо окаменело и превратилось в бесчувственную маску, и, когда, прихватив кошку, я отправился в Эгсфорд-Корт, никто не заподозрил бы, что я лишь с виду невозмутим, как устрица на блюде, поданная к столу. На самом же деле, под окаменевшими чертами моего лица скрывалось глубокое душевное волнение. А если уж совсем на чистоту, не будет преувеличением сказать, что я испытывал такое же беспокойство, в какое пришла бы эта самая кошка, окажись она на раскаленной крыше.
Всякий раз, приступая к повествованию, изобилующему опасностями и загадками, я не знаю, как быть: то ли прямо излагать все как было, то ли делать перерывы и подкидывать то, что называется атмосферой. Некоторые предпочитают первый способ, другим больше нравится второй. Для этих последних сообщаю, что вечер был прекрасный, струился мягкий ветерок, на небе мигали звезды, вся растительность благоухала и так далее и тому подобное, а теперь перехожу непосредственно к делу.
Когда я достиг владений Кука, уже стемнело, что было мне на руку, ведь дело-то мне предстояло темное. Немного не доезжая до Кукова жилища, я заглушил мотор, оставил машину на подъездной аллее и дальше пошел пешком напрямик через зеленые насаждения. Конечно, мои лучшие друзья предостерегли бы меня, что я рискую нарваться на неприятности, и были бы правы. При такой скверной видимости идти по буеракам, да еще с кошкой в руках, каковая кошка извивается и рвется на свободу, — было ясно, что рано или поздно я упаду. Я и упал, правда, уже на самых подступах к конюшне. Наступил на что-то мягкое и мокрое, поскользнулся, выпустил кошку, и ее поглотила тьма, а я шлепнулся лицом прямо в жидкую грязь, накопившуюся на этом месте за многие годы и содержавшую разные неприятные примеси. Помнится, поднимаясь на ноги, я еще подумал, что, слава Богу, мне тут не надо ни с кем встречаться. А то в теперешнем виде я на 80 % утратил светский лоск. В обратный путь к машине двинулся не светский Бертрам Вустер, а жалкий бродяга из самых отбросов общества, в костюме, позаимствованном у встречного огородного пугала, в котором он уже где-то проспал предыдущую ночь.
Я сказал «двинулся в обратный путь», но не прошел я и двух ярдов, как что-то плотное ткнулось мне в ногу, и я обнаружил рядом с собой огромную собаку — того самого пса, с которым мы обменивались любезностями в «Уютном уголке». Я узнал его по ушам.
При первом знакомстве, почуяв во мне родную душу, он на радостях зашелся оглушительным лаем. И теперь я стал было полушепотом уговаривать его хранить тактичное молчание, в ночи могли бродить клевреты папаши Кука, и мне будет трудно объяснить им, что я тут делаю в такой час, но пес не внял моим увещеваниям. В «Уютном уголке» запах Вустера показался ему упоительным, как «Шанель № 5», и сейчас он старался заверить меня, что он не из тех, кто отворачивается от друга только потому, что запах друга несколько испортился. Главное — это душа, должно быть, говорил он себе в паузах между раскатами лая.
Разумеется, я оценил комплимент, но я не был настроен на свой обычный общительный лад, так как опасался наихудшего. Я понимал, что такой громогласный лай нельзя не услышать, если только стража Кука не состоит сплошь из глухих, аспидов, и оказался прав. Где-то за сценой раздался окрик: «Эй!», — и стало ясно, что Бертрам, как уже не раз бывало, влип в скверную историю.
Я бросил на собаку укоризненный взгляд. Впрочем, в темноте она его не заметила. Я вспомнил историю, которую мне читали в детстве, о том, как один господин написал книгу, а его собака Даймонд съела рукопись, и мораль сводилась к тому, что этот господин был такой славный малый, что всего лишь вздохнул: «Ах, Даймонд, Даймонд, если бы ты знал, что наделал».[130]
Я припомнил здесь эту историю, поскольку сам проявил подобную же сдержанность. «Говорил я тебе,
