румянец на щеки злосчастного тритономана.
— Послушай, Гасси, я принес тебе хорошие вести.
Он взглянул на меня с внезапно пробудившимся живым интересом.
— Сгорела школа в Маркет-Снодсбери?
— С чего ты взял?
— Разразилась эпидемия свинки? Или началась корь, и школу закрыли?
— Да нет же, нет.
— Тогда почему ты мелешь про хорошие вести? Я попытался его успокоить.
— Гасси, не стоит делать из всего трагедию. Зачем так убиваться из-за такого пустяка, как вручение призов в школе?
— По-твоему, это пустяк? Как ты не понимаешь, я целыми днями мучаюсь, сочиняя свою речь, и ничего не могу придумать, кроме одной фразы о том, что не хотел бы злоупотреблять вниманием почтеннейшей аудитории. Я прохронометрировал свою речь, она занимает пять секунд. Черт подери, Берти, что я должен говорить? Что, например, говоришь ты, когда вручаешь призы?
Я задумался. Однажды, еще в начальной школе, я получил приз за отличное знание Библии, и предполагалось, что вся подноготная этой процедуры должна быть мне знакома до мельчайших подробностей. Увы, я ничего не мог вспомнить.
Внезапно из тумана всплыла одна фраза.
— Скажи, например, что тише едешь — дальше будешь.
— Почему?
— Ну-у… не знаю, все так говорят. Звучит здорово.
— Я не о том. Я хочу знать, почему. Почему если тише едешь, то дальше будешь?
— Послушай, что ты ко мне пристал? Все умные люди так говорят.
— Но что это означает?
— По-моему, считается, что эта мысль должна утешить тех, кто не получил призов.
— Плевал я на них. Мне-то какая польза от этой мысли? Я должен думать о тех, кто получил призы, о тех обормотах, которые выйдут на сцену. А если они начнут строить мне рожи?
— Не начнут.
— Откуда ты знаешь? Они только об этом и думают. И даже если не начнут, то… Берти, можно, я скажу тебе одну вещь?
— Валяй.
— Я решил последовать твоему совету и пропустить глоток спиртного.
Я не смог сдержать улыбки. Если бы дуралей догадывался, что я задумал.
— Брось, Гасси, все будет хорошо, — сказал я. Его снова затрясло в лихорадке.
— Откуда ты знаешь? Я уверен, что собьюсь.
— Тьфу!
— Или уроню приз.
— Глупости!
— Или еще чего-нибудь натворю. Я это нутром чувствую. Сегодня что-то произойдет, и все будут надо мной смеяться до коликов. Уже сейчас слышу, как они смеются. Как гиены… Берти!
— Берти слушает, старик.
— Помнишь ту школу, где мы учились перед тем, как поступить в Итон?
— Еще бы. Там я получил приз за знание Библии.
— Отстань ты со своим призом. Не о нем речь. Помнишь случай с Бошером?
— Как не помнить. Одно из самых ярких впечатлений детства.
— Помнишь, как генерал-майор сэр Уилфред Бошер приехал к нам в школу вручать призы, — продолжал Гасси тусклым безжизненным голосом. — Он уронил книгу. Наклонился ее поднять. И в этот момент брюки у него на заду лопнули.
— Как мы тогда хохотали!
У Гасси по лицу прошла судорога.
— Негодники! Свиньи! Хохотали, вместо того, чтобы промолчать, выказать сочувствие доблестному генералу. Он тогда так смутился, а мы вопили и вовсю веселились. И я громче всех. Берти, сегодня со мной будет то же самое. Бог меня покарает, и надо мной будут хохотать, как мы хохотали над генерал-майором сэром Уилфредом Бошером.
— Брось, Гасси. Не лопнут у тебя брюки.
— А ты откуда знаешь? Брюки лопаются у таких людей — не чета мне. Возьми генерала Бошера — кавалер ордена «За отличную службу», доблестно защищал северо-западные границы Индии, а брюки лопнули. Вот увидишь, из меня сделают посмешище, козла отпущения. Поверь, Берти, я это чувствую. А ты, прекрасно понимая, что меня ждет, болтаешь о каких-то хороших новостях. Сейчас единственная радость для меня — это весть о том, что среди школьников вспыхнула эпидемия бубонной чумы, и им всем предписан строгий постельный режим.
Настал момент, когда я должен был сказать Гасси свое веское слово. Я мягко положил руку ему на плечо. Он ее сбросил. Я повторил свой жест. Он снова сбросил мою руку. Когда я в третий раз попытался мягко положить руку ему на плечо, он отпрянул от меня и с явным раздражением осведомился, уж не вообразил ли я себя, черт подери, остеопатологом.
Я счел его поведение вызывающим, однако сделал скидку на его невменяемое состояние. Я напомнил себе, что совсем скоро, после ланча, передо мной предстанет иной, преображенный Огастус Финк- Ноттл.
— Слушай, старик, я сказал «хорошие новости», имея в виду Мадлен Бассет.
Лихорадочный блеск в его глазах погас, уступив место глубочайшей скорби.
— Ни о каких хороших вестях не может быть речи. Я потерпел полный провал.
— Ничего подобного. Убежден, если ты еще раз попытаешь счастья, у тебя все получится.
И я торопливо пересказал наш вчерашний разговор с дурехой Бассет.
— Тебе нужно еще раз с ней увидеться, и при всем желании ты уже не сможешь завалить это мероприятие. Пойми она только о тебе и мечтает.
Он покачал головой.
— Нет.
— Что «нет»?
— Все бесполезно.
— В каком смысле «бесполезно»?
— Не стоит и пытаться.
— Но ведь она сама сказала…
— Не имеет значения. Может, она когда-то меня и любила. А вчера я убил ее любовь.
— Ничего ты не убил.
— Нет, убил. Теперь Мадлен меня презирает.
— Ничуть не бывало. Она понимает, что у тебя от волнения душа в пятки уходит.
— И снова уйдет, если попытаюсь с ней увидеться. Бесполезно, Берти. Я безнадежен, и это конец. По своей природе я из тех, кто и мухи не обидит.
— Дело не в мухе. Муха здесь ни при чем. Вопрос в том…
— Понимаю, понимаю. Но все бесполезно. У меня ничего не получится. Это конец. Не хочу еще раз пережить вчерашний позор. Ты говоришь, надо снова попытаться, но ты не представляешь, что это такое. Ты не прошел через этот ужас, когда готовишься сделать девушке предложение и вдруг ни с того, ни с сего начинаешь молоть о плюмажеобразных наружных жабрах новорожденных тритонов. Второй раз я такого не вынесу. Нет, я смирился со своей судьбой. Все кончено. А теперь, Берти, будь другом, проваливай отсюда. Мне надо сочинить речь. Я не могу сочинять, когда ты мозолишь мне глаза. Но раз уж ты все равно мозолишь, подкинь мне пару каких-нибудь историй. Эти маленькие негодники, конечно, ждут чего-нибудь такого.
— Ты слышал анекдот про…
— Не надо. Мне не нужны твои скабрезные анекдоты из курительной «Трутней». Мне надо что-нибудь
