правду.
Решить-то я решил, а вот как свое намерение осуществить? Ведь не десять минут диктовать и не час, в квартире все прослушивается, под одеялом долго не выдержишь… Тут-то и пригодилась эта самая «тойота-терсел». И из навязанного мне имущества буквально в два дня превратилась в лучшего друга и доверенного помощника.
Что из того, что где-то в переплетении проводов под капотом или в недрах приборной панели запрятан электронный доносчик, рапортующий, где я нахожусь и куда направляюсь? В том-то и суть, что рапорт неточен — не где я сам, а где «тойота». Я отгонял машину за город, миль за пятьдесят — сто, пристраивал где-нибудь на лесной опушке или на морском берегу, а сам с магнитофоном в сумке устраивался чуть поодаль. И пусть себе передатчик, куда бы его ни упрятали, исправно несет свою службу, зуммерит в чьих-то динамиках или шлет зайчики на локационный экран. Местонахождение мое тревоги не вызывает, значит, не помешают…
Между прочим, найти в Англии, не слишком далеко от Лондона, укромное местечко — задача хитрая сама по себе: либо народу прорва (а для меня и один человек — толпа), либо вывеска «Private» в смысле — «частное владение, вход воспрещен». В конце концов я остановил свой выбор на заповеднике Нью-Форест к западу — юго-западу от Саутгемптона. Сосняк, белый мох, ляжешь на спину — того и гляди сам поверишь, что это не в графстве Гэмпшир, а на Карельском перешейке, где-нибудь возле Вуоксы. Или на архангельском Севере, на Пинеге: сохранились там еще настоящие сосны, из каких когда-то по указу Петра тесали корабельные мачты.
Одно отличие, притом поразительное: вроде по всем приметам расти бы здесь, в заповеднике, боровикам, крепеньким, как орешки, а нет их. Может, рано? Но маслята, и молодые и перезрелые, попадаются, а боровиков ни единого. И грибников нет. Не доверяют англичане лесным грибам, признают только парниковые шампиньоны да что-то маринованное до горечи наподобие синюшек. А белых не собирают, опасаясь отравы, хотя в любой приличной книжной лавке продаются толстые альбомы- определители, где все изображено в натуральных красках и с кулинарными рецептами в приложении.
После третьей или четвертой поездки в Нью-Форест старичок Уилмонт осведомился как бы невзначай, стараясь прикрыть недосужее любопытство старомодной вежливостью, чего это ради я катаюсь изо дня в день по одному маршруту. Мне, очевидно, предоставлялась возможность вспылить: когда же, мол, кончится слежка? Или разыграть удивление: откуда вы взяли, что маршрут не меняется… Обеими возможностями я пренебрег. Соревнуясь со старичком в вежливости, объяснил про корабельные сосны и про грибы. Не забыл и про величавый собор в Уинчестере, где делал неизменную остановку.
Объяснение, судя по всему, было признано удовлетворительным. Еще я добавил, что сознательно «накатываю» один маршрут, прямой и несложный, чтобы привыкнуть к левостороннему движению. Тоже почти правда, хотя ездить по левой стороне оказалось гораздо проще, чем я предполагал, а переключать скорости левой рукой удалось приноровиться с первого раза.
Уилмонт пошлепал губами и спросил, доволен ли я машиной. Тут уж можно было вовсе не кривить душой: машина была прекрасная, послушная, удобная. Несерийная блошка, засунутая ей в нутро, на потребительские ее качества не влияла.
Три недели, обусловленные с Крозье, пролетели как один миг. Чуть не впервые с самого начала «фестиваля», не считая отдельных яростных вспышек и разрозненных, фрагментарных удач, я не ждал, как повернутся события, не приспосабливался к ним, а последовательно направлял их. По крайней мере, мне так казалось. Я работал. Считалось, что над статьями для «Ридерс», на самом деле — над дневниками. Кассеты множились, их стало две, потом три, потом пять…
Возникал, конечно, вопрос, как их хранить, но и тут на помощь пришла «тойота». Я перекладывал их в красочные коробочки из-под записей фабричного производства и сваливал с нарочитой небрежностью в так называемое отделение для перчаток. Говорят, лучший способ спрятать что-либо — держать на виду. Поскольку машина была «с музыкой», наличие в ней большого числа кассет подозрений не вызывало.
А через три недели я, как и надеялся, попал в Париж.
ПАРИЖ. ЛИЛОВЫЕ СУМЕРКИ
Я-то попал в Париж, а вот планы, какие я длительно связывал с французской столицей, рассыпались, как карточный домик. Сабова в Париже не оказалось. Взял он отпуск и уехал домой, в Москву, на месяц раньше, чем уезжал в предыдущие годы. Вот тебе, бабушка, и юрьев день…
Обида была адской, по-детски горькой и, как большинство острых обид, несправедливой. Ну каким чудом мог Сабов угадать, что я окажусь в Париже именно 8 июля? Предупреждать его я, памятуя февральский урок, воздержался, а он ведь не телепат…
Да больше того: никто и не пустил бы меня сюда, если б не его отпуск. Зря я рассчитывал, что после «Института грязного белья» стану себе хозяином и сумею вырваться на свободу, когда и как захочу. Спецслужбы с удовольствием поиграли со мной, как кошка с мышкой. Рвешься в Париж — изволь, но о Сабове и думать забудь. Моими же стараниями этот вариант был скомпрометирован, и психологи из «Интеллидженс сервис» сочли момент подходящим, чтобы окончательно его перечеркнуть.
Вновь напрашивается вопрос: к чему столько усилий? Можно же было, дешевле и, казалось бы, легче, никуда меня не пускать, а знай себе давить да выкручивать руки. Но нет, с выкрученными руками, как и с вывихнутыми мозгами, я им не подходил. От меня добивались сотрудничества непритворного, заинтересованного. Меня «приручали», не стесняясь в расходах, но и не забывая напоминать, что я по- прежнему зависим и подневолен…
Впрочем, надувательство со статьями, якобы написанными для «Ридерс дайджест», так и не вскрылось.
Номер Сабова не отвечал ни поздним вечером, ни ранним утром. А если бы ответил? Только позже, в Москве, я додумался до очевидного: если бы ответил, было бы много хуже. Меня «заклинило» на идее уходить через Париж, с помощью Сабова, но даже если мы связались бы по телефону, кто дал бы нам встретиться? Январский разговор удался только потому, что явился для «профессионалов» полной неожиданностью. Но тем самым всякая возможность повторить удачу, развить ее в прежнем направлении снималась с повестки дня. Ежели, конечно, не брать за образец экранные представления о цельности интриги. С жизнью они опять — в который раз! — не совпали.
Бог весть, как я пережил бы крушение затаенных своих надежд, если бы это произошло не в Париже. Сабов уехал, «опекуны» поглумились, интуиция подвела — Париж выручил. В особенности одно место в Париже. Кафе «Клозери де лила» на бульваре Монпарнас.
«Тут я подошел к «Клозери де лила»: свет падал на моего старого друга — статую маршала Нея, и тень деревьев ложилась на бронзу его обнаженной сабли, — стоит совсем один, и за ним никого… И я подумал, что все поколения в какой-то степени потерянные, так было и так будет, — и зашел в «Лила», чтобы ему было не так одиноко…»
«…Мы сидели на открытой террасе «Лила» и наблюдали, как сгущаются сумерки, как идут по тротуару люди, как меняется серое вечернее освещение…»
«Я сел в углу — так, чтобы через мое плечо падали лучи вечернего солнца, и стал писать в блокноте. Официант принес мне кофе с молоком, я подождал, пока он остыл, выпил полчашки и, отодвинув чашку, продолжал писать…»
Знакомо?
Все так, как описано. Почти так. Маршал Ней со своей сабелькой стоит как стоял. Обтекает его толпа, колышутся тени, и наступает минута, когда вслед за последним косым солнечным лучом в город приходят серо-лиловые сумерки. Удивительная эта лиловость длится недолго и исчезает, как только зажгут фонари, но без этих лиловых минут Париж не был бы Парижем.
А на террасе «Лила», несмотря на теплый вечер, нынче не сидят. Толпятся внутри, где тесно и душно, и еще норовят протолкаться в самый дальний, самый душный угол. К тому столику, за которым было так удобно писать в блокноте, поскольку толкотни тут тогда не было и на пишущего мало кто обращал внимание. Зато теперь поди не обрати внимания на бронзовую табличку, прикрепленную к знаменитому
