князь Василий Васильевич, согласится отказаться от целования креста на его имя, — пусть смольняне впустят в город польский гарнизон. Человек, скажем, сто.
— Хорошо, — сказал Филарет, — но во избежание осложнений пусть поляков будет не более тридцати! — В конце концов митрополит согласился на сотню, поскольку все остальные участники посольства одобрили план Голицына. Отказался от присяги на свое имя и король, но когда 27 января зашла речь о численности польского гарнизона, паны потребовали впустить тысячу или, по меньшей мере, восемьсот человек.
Призадумавшись, Филарет согласился на 50—60 человек. Паны закричали, что он бесчестит королевское имя. Послы поклялись, что более 100 человек не впустят — да и то делают на свою ответственность, в угоду Сигизмунду. В таких рассуждениях, перемежаемых перебранками, шли недели.
Несколько раз послам объявляли, что они должны поехать якобы за королевичем Владиславом в Вильно. Филарет отвечал твердо, что поедет только неволей, что коли посольство королю не по нраву — пусть отпустит его в Москву, а от бояр к нему пришлют новое. Так продолжалось, пока в королевский стан не пришла страшная весть о разорении и сожжении Москвы.
Плача, Филарет говорил Сапеге, что не знает, считать ли им себя за послов? Коли Гермоген под стражей — его посланцам говорить с панами не о чем. Теперь Смоленск точно не пойдет ни на какие уступки! Напрасно требовали паны, чтобы послы остановили устремившиеся к столице русские ополчения. Единственный путь к миру, отвечал митрополит Ростовский, — это тотчас утвердить первоначальный договор о призвании королевича Владислава и вывести королевскую армию из страны.
Но война шла уже в открытую. 12 апреля 1611 г. послов одних, без вещей и слуг, после семимесячных бесплодных переговоров отправили водой в Польшу. За все время пребывания под Смоленском Филарет почти не получал вестей о семье (сохранилось только одно послание к нему от брата, Ивана Никитича) [167]. В годы пленения за узником следили еще строже.
Первоначально митрополита Филарета и князя Голицына привезли через Минск и Вильно под Львов, в имение гетмана Жолкевского Каменку. В январе 1612 г. послов ненадолго возили в Варшаву, а оттуда отправили в мрачную крепость бывшего тевтонского ордена — замок Мальборк. Содержали Филарета, по свидетельству поляков, богато. Но он вновь был в заточении, растянувшемся на многие годы.
Митрополита стерегли тем крепче, что на Руси популярность его год от года росла, особенно после избрания на царство Михаила Федоровича. Поляки и сами способствовали созданию вокруг Филарета ореола борца за Святорусскую землю. Историк А. П. Смирнов хорошо показал, как с 1611 по 1618 г. польские посольства в Москве увеличивали «вины» митрополита как тайного вдохновителя стойкости обороны Смоленска, срыва призвания на московский престол королевича и восстания россиян против интервентов [168].
Михаил Федорович и супруга Филарета «великая старица» Марфа Ивановна настолько беспокоились о судьбе отца и мужа, что в марте 1613 г. долго отказывались от избрания Михаила на престол. Согласие было получено, только когда бояре поклялись обменять Филарета на «многих литовских великих людей». Соответствующая грамота от Земского собора действительно вскоре была послана королю Сигизмунду.
Русские справедливо выговаривали королю, что хватать в плен послов не только в христианских, но и в мусульманских странах не повелось. Однако дела это не меняло. В Москве не знали даже, живы ли Филарет и другие пленники, где и как их содержат? Гонец Д. Г. Оладьин, посланный в Речь Посполитую в 1613 г., должен был проведать, «где ныне Ростовской и Ярославской митрополит Филарет, и бояре князь Василей Васильевич Голицын и Михайло Борисович Шеин, и дворяне… и хотят ли их вскоре отдати на обмену?».
Согласно наказу Оладьину, несогласие короля на обмен означало бы явное желание продолжать с Россией войну. Разменивать, однако, предполагалось не только главных лиц (Филарета с польской стороны и начальника интервентов в Москве полковника Николая Струся с русской), но всех «дворян, детей боярских, и торговых, и жилецких, и всяких людей, и их жен, и детей, и матерей, и братью, и сестер, сыскав всех», угнанных на обе стороны во время войны» [169] .
Оладьин снабжен был предварительными списками русского полона в Речи Посполитой и жалостливыми посланиями пленных поляков, Струся с товарищами, умолявших короля, магнатов и панов, «чтоб послов за нас выдали». В дело пущено было посредничество австрийского имперского посла и вообще всех иноземцев, желавших мира двум соседним христианским государствам. Все было впустую.
Разведка Посольского приказа, судя по сохранившимся документам, не переставала «проведывать» о жизни Филарета в плену; поляки не прекращали писать о своем обмене; посольства хлопотали о мире; годы шли. В конце 1614 — начале 1615 г. посланнику Ф. Г. Желябужскому удалось увидеться с Филаретом и передать ему — через польские руки — грамоты от царя, других родичей, от духовных и светских чинов.
Михаил Федорович сообщал «изрядносиятельному святителю» о своем немалом «прилежании» по вызволению отца из плена, дабы вскоре услышать «твоих благонаученных устен учения, и наказание, и благословение». «Скорбим и сетуем все единодушно о вашей скорби и тесноте, — писали духовные и светские чины государева синклита всем пленным во главе с Филаретом, — что … страждете за нашу истинную православную хрестьянскую веру, и за святые Божьи церкви, и за нас всех, и за православное хрестьянство всего великого Российского государства в минувшем уж деле».
При встрече Желябужский узнал от Филарета, что посланный к нему ранее сретенский игумен Ефрем с «присылкой» благополучно добрался до узника и остался при нем. Но в остальном заточение митрополита было столь крепко, что даже о судьбе В. В. Голицына (также жившего в Мальборке) он не знал. А ведь Филарета для встречи с русским посланником привезли из крепости в Варшаву, где всегда были не в меру длинные языки!
О характере Филарета Никитича говорит недовольство, с коим он встретил весть об избрании сына на царство: «И вы есте в том передо мною неправы; коли уж похотели обирать на Московское государство государя, мощно было и опричь моево сына; а вы то ныне учинили без моего ведома!» Успокоился суровый отец только тогда, когда Желябужский с товарищами убедили его, что сын упорно не хотел садиться на престол без отцова благословения.
«То вы подлинно говорите, — заметил, примиряясь со случившимся, Филарет, — что сын мой учинился у вас государем не своим хотением — изволением Божиим да вашею неволею». Но не следует думать, что говорил так пленник из опасения перед присутствующими при разговоре тюремщиками.
Признав воцарение Михаила, Филарет даже шуток полякам не спускал. «Весной пойдем в поход на Москву, — шутил один из панов, — и Владислав де королевич учинит вашего митрополита патриархом, а сына ево боярином». — «Яз де в патриархи не хочу!» — оборвал его митрополит.
Писать сыну он желал теперь исключительно с царским титулом и отнюдь не то, что требовали поляки. «Посылал де король многижда, — рассказывали московским посланникам, — чтоб митрополит писал грамоты к сыну своему».
— Какие ж грамоты велел король писать великому господину преосвященному митрополиту Филарету Никитичу? — любопытствовали посланники.
— Сами догадывайтесь, — отвечали поляки, — как королю годно, так и велит писать. Да и канцлер де Лев Сапега посылал трижды к митрополиту… чтоб однолично таковы ж грамоты писал, каковы годны королю. И митрополит де… королю отказал, что отнюдь таких грамот не писывать!
— Митрополит ваш упрям, — говорили другие информаторы, — короля не послушал и грамот не писал. Как… сведал, что сын ево учинился на Московском государстве государем… и стал упрям и сердит, и к себе не пустил, и грамот не пишет!
Короля Филарет переупрямил. Уже близ границы посланников догнали гонцы: «Митрополит де ваш тово упрошал у короля нашего, чтоб писать к сыну своему, а к вашему государю. И король де ему поволил писать… И вы те грамоты возьмите».
Упрям, надо отметить, был не только Филарет, но и другие пленники. Голицына вообще не допустили беседовать с русскими посланниками. Герой Смоленской обороны М. Б. Шеин передал, «что у Литвы с Польшею промеж себя рознь великая, а с турским миру нет». Воевать против них самая «пора пришла»! Находясь в очереди на размен одним из первых, Шеин велел сказать «ко государю и к бояром, чтоб одноконечно полонениками порознь не розменятись!».
