Вы не против, если мы снова познакомимся? — сказал он.
Тут раздался почтительный стук в дверь.
— Заходите, — раздраженно откликнулся Фергюсон. — Ну, что там еще?
Из-за золотой оправы очков мягко светил взгляд, скорее умиротворенный, чем осуждающий.
— Простите за вторжение. Я больше не на службе, но в сложившейся ситуации, надеюсь, вы простите мне мою смелость. Обдумывая затруднительное положение, в которое мы попали, мне пришла мысль, которая, как мне кажется, дает нам надежду покинуть это здание.
— Что!
— Мне показалось, что, позвонив в ближайший полицейский участок…
— О, Господи! — вскричал Фергюсон и схватился за телефон.
Через две минуты, положив трубку, он сказал:
— Все в порядке. Я все им объяснил. Скоро будут здесь вместе с лестницей. Интересно, а сколько сейчас времени?
Мастер Бин извлек часы.
— Почти ровно половина одиннадцатого, сэр.
— Половина одиннадцатого! Мы здесь уже часов десять! Проверьте-ка, часы.
— Нет, сэр, я стараюсь держать все в полном порядке, я никогда бы не рискнул оказаться непунктуальным.
— Пол-одиннадцатого! — вскричал Фергюсон. — Да у нас еще куча времени, чтобы успеть поужинать в «Савое». Великолепно! Прямо сейчас им и позвоню, закажу столик.
— Ужин! Я думала… Она остановилась.
— Что вы думали?
— Вы же сегодня и так ужинаете… Он удивленно уставился на нее.
— Конечно, нет. Откуда вы взяли?
— Мне казалось, вы что-то говорили о мисс Тэмплтон…
— Мисс Тэмп… А! — Он успокоился. — Ее и не было. Я ее выдумал. Просто пришлось, когда вы обвинили меня, что я такой же, как наш миазмический друг. Допустимая самооборона.
— Я не хочу вас прерывать, сэр, когда вы заняты, но… — сказал мастер Бин.
— Загляните ко мне завтра утром, — сказал мистер Фергюсон.
— Боб, — сказала девушка, когда бормотание оркестра стало предвещать бурю веселой мелодии, — что ты собираешься сделать, когда он придет завтра утром?
— Вызову полицию.
— Нет, правда! Что-то сделать надо. Если бы не он, мы бы здесь не сидели.
— Верно, верно. — Он задумался. — Нашел! Я дам ему работу у Рейкиса и Куртенэ.
— Почему?
— Потому что у меня на них зуб. А в первую очередь потому, — и тут мистер Фергюсон улыбнулся дьявольской улыбкой, — что их филиал в Эдинбурге, а Эдинбург, как ты, конечно, знаешь, находится далеко-далеко от Лондона.
Он перегнулся через столик.
— Правда, как в добрые старые времена? А ты помнишь, первый раз, когда мы с тобой попело…
И тут грянул оркестр.
ПОСЛЕ ШКОЛЫ
Заметьте, я не защищаю Джеймса Датчета и не оправдываю его. Наоборот, я решительно на стороне тех, кто считает, что ему не следовало это делать. Я просто указываю на то, что в этом деле есть смягчающие обстоятельства. Только на это, и ничего больше.
Позвольте нам начать рассмотрение дела спокойно и беспристрастно; не будем делать скоропалительных выводов, изучим само существо вопроса и посмотрим, не найдут ли мои взгляды фактического подтверждения.
Мы начнем с того времени, когда тема колоний впервые начала потихоньку, но угрожающе закрадываться в ежедневные беседы его дяди Фредерика.
Дядя Джеймса и ранее имел тенденцию к обсуждению колоний и своих невероятных финансовых удач в Западной Австралии, но лишь когда Джеймс приехал из Оксфорда, они стали принимать по-настоящему опасный оборот. Вплоть до этого времени дядя Фредерик говорил о колониях как о колониях. Сейчас он стал упоминать о них в непосредственной связи со своим племянником, и вскорости в этих разговорах Джеймс вышел на главные роли. Можно было готовить афиши: «Фредерик Нот представляет Джеймса Датчета в „КОЛОНИЯХ'», и дата премьеры, казалось, была не за горами. Дело в том, что Фредерик Нот недолюбливал ту часть публики, к которой применял стандартное определение: «Им бы лучше зарабатывать себе на жизнь, а не бездельничать дома», и, когда бывал в гостях у своей сестры не упускал возможности распространиться по этому поводу Миссис Датчет была вдовой, и после смерти своего мужа принимала все, что он говорил, за мудрость высшей пробы, хотя на самом деле всей мудрости Фредерика Нота едва хватило бы для среднестатистического дятла. Он сделал капитал на овцеводстве, а пасти овец может и дурак. Однако он обрел репутацию, не бросал слов на ветер. Это произошло еще задолго до того, как ряды М.Л.К.Д.З.С.Н.Ж.А.Н.Б.Д. встали перед реальной угрозой потерять одного из своих членов.
Джеймс, со своей стороны, был всем сердцем против колоний (не вообще, для себя). Он не имел ничего против того, чтобы у Великобритании были свои колонии, но судьба первых поселенцев его не прельщала. Они могли рассчитывать на его моральную поддержку, но когда речь шла о том, чтобы отправиться в Западную Австралию и стать там, в некотором роде, прислугой для дядиных овец, — нет уж, увольте! Для него вполне подошла бы жизнь писателя. Да, он мечтал попытать себя на литературном поприще. В Оксфорде он регулярно писал для университетской газеты, и даже подумывал послать что- нибудь в столицу. Пока у него еще не было больших успехов, но внутренний голос… (Однако мы отвлеклись. Это — не история о трудностях начинающего писателя, и так мы далеко не уйдем.)
Наконец, нашли временный компромисс. Джеймс остается в Англии, где служит в частной школе Блатервика, а на досуге пишет все, что ему вздумается; но если в своем многотрудном общении с младшими классами он хоть где-нибудь оступится, то тут же отправится в животное царство Западной Австралии. Права на ошибку у него не было. Дядя Фредерик, гонимый теми же соображениями, по которым миссионер обращает неверных, попытался привить Джеймсу любовь к овцам, и потому тот отправился в свою школу примерно в том настроении, какое было у наполеоновского генерала, когда он взбирался на холм близ Ватерлоо.
Школа, именовавшаяся Хароу Хаус, оказалась мрачным особняком на самой окраине Дувра. Лучше быть на его окраине, чем непосредственно в нем, и этим все сказано. Об этом периоде жизни у Джеймса остались воспоминания как о меловом. Мел был повсюду — в классе, в пейзаже, в молоке. Тут, в меловой вселенной, обучал он тоскующих учеников начаткам латыни, географии и арифметики, а по вечерам, после ободряющей чашечки кофе в кабинете мистера Блатервика, отправлялся к себе, писать рассказы.
Это случилось на пятой учебной неделе, когда обычно тихое течение жизни в Хароу Хаусе стало приобретать для нового учителя весьма бурный характер.
Прошу здесь особого внимания. Если мы хотим хоть как-то оправдать Джеймса, то — сейчас или никогда. Не сумею вас убедить — что ж, я умываю руки. Но позвольте изложить факты. В первую очередь утро было просто замечательным. Более того, за завтраком он получил от редактора письмо с уведомлением о том, что его рассказ, наконец, принят.
Ему было всего лишь двадцать два, и подобных вещей с ним еще не случалось.
И не успел он завернуть за угол по дороге в класс, как столкнулся с Виолеттой, горничной, которая, как и он, решила прогуляться в это замечательное утро.
Виолетта была стройная молодая особа с большими голубыми глазами и очаровательной улыбкой. Этой улыбкой она и одарила Джеймса. Он остановился.
