христианства, по программе которых Бентлей, в частности, прочитал лекцию, ссылаясь с согласия и при поддержке автора на законы Ньютона как на очевидные свидетельства разумного устройства солнечной системы [43, с. 91]. Мотивы сочувственного восприятия успехов науки без труда обнаруживаются у всех социальных институтов тогдашней Европы. Даже по числу конфликтных ситуаций типа Галилей- католицизм, Сервет-Кальвин, трудно отдать предпочтение тому или иному институту как очевидному противнику науки.
Положение значительно меняется, если идти не от ожиданий внешних науке институтов, а, так сказать, от пропаганды возникающей науки, которая ищет путей в институционализацию. В этом вопросе и кружок Мерсенна в Париже, и 'невидимый колледж' в Лондоне соблазняют своих правителей, по существу, одними и теми же аргументами в пользу поддержки науки – перспективами практического использования ее результатов на благо государству для повышения его престижа и силы. О том, насколько сами ученые – пропагандисты и организаторы – разбирались в существе дела, в природе науки и научной деятельности, весьма красноречиво свидетельствует тот факт, что в круг должностных обязанностей Роберта Гука, первого 'штатного' ученого, принятого Королевским обществом Лондона на первую и, естественно, вакантную должность научного сотрудника, первые же администраторы от науки записали обязанность представлять к каждому еженедельному заседанию общества по три-четыре существенных открытия (97, с. 53]. Но аргументация действовала, научные академии-общества появились и во Франции и в Англии, и, что еще удивительнее, Гук-то справлялся! – недоразумений с Королевским обществом насчет недовыполнения плана у него не было, хотя 'зарплату' иной раз ему приходилось получать нераспроданным тиражом какого-нибудь трактата о рыбах [97, с. 53].
Вместе с тем нельзя сказать, что эта первичная пропагандистская аргументация в пользу утилитарной науки, которая достигла философских вершин у Бэкона, была сплошным блефом: основные аргументы подтверждены исторической экспликацией; наука действительно стала наиболее эффективным из известных истории человечества каналом трансмутации-накопления знания как в 'светоносной' форме фундаментального знания, так и в 'плодоносной' форме технологических приложений фундаментального знания. Можно, конечно, удивляться по этому поводу прозорливости первых ученых и философов науки, гениально угадавших, что из науки получится. Но если оставаться в рамках нашего трезвого принципа практической невозможности мгновенных оценок события на историческую значимость, то объяснение составу и форме аргументации в пользу науки следует искать в тезаурусной характеристике эпохи, в стандартах объясняющего общения той эпохи, в ее готовности понимать и принимать что-либо именно в такой форме обещания всяческих благ и заманчивых последствий в ближайшем будущем. С этой точки зрения аргументы пропагандистов науки как две капли воды похожи на аргументы авантюристов, землепроходцев, миссионеров, пиратов 'на королевской службе' и вообще любителей 'езды в незнаемое'- привилегии 'лишних людей' Европы. Иными словами, обещания пользы и великих благ от признания и поддержки науки строились на том же песке вероятности, на котором строились заманчивые перспективы пробраться морским путем к сказочным богатствам Индии, или отыскать страну Эльдорадо, или вволю пограбить испанские корабли, набитые богатствами Америки, с отчислениями в королевскую казну и т. д. и т. п.
Скорее всего так оно и было. Использовали штамп, сложившийся стандарт объяснений, а не божественный дар предвидения. Так или иначе, но первые европейские химеры и козлоолени типа самопрялки или педального ткацкого станка не имели прямого отношения к науке, да и вообще на первых порах действовал скорее принцип следования научных дисциплин за европейскими или неевропейскими изобретениями, а не принцип опережения научными дисциплинами событий в каналах технической трансмутации-приложения. Сначала появлялись или самой Европой изобретались компас, порох, фарфор, механические часы, паровые котлы, доменные процессы, навигационные приборы, а затем уже и по связи с ними начинались исследования по магнетизму, колебаниям, оптике, химии, небесной механике.
Теоретическое обоснование науки
Этот первый период 'постредактирования' изобретений и их интерпретации на более высоком уровне теоретических принципов вполне укладывался в теорию познания Оккама – новинки возникали по предложенной им схеме: химера или козлоолень – выстраивание вовне, т. е. процесс шел на вещном уровне завершенной машины или технологии. С этой точки зрения первичный трансмутационный канал Европы сохранял преемственность с трансмутационным каналом традиции по форме социализируемого продукта. Эта преемственная связь сохраняется и сегодня: для общества в целом наука входит в поле его зрения и начинает существовать для общества именно в форме новых продуктов, машин, технологий, организационных схем, тогда как фундаментальное знание – исходный материал всего этого – скорее угадывается, чем существует как нечто вещественное, ощутимое, заставляющее с собой считаться. Но вот этап 'постредактирования' изобретений, их рассыпания и собирания на более высоком уровне теоретических принципов теорией познания Оккама, естественно, не объяснялся и требовал серьезной ее перестройки.
Смысл предстоящей перестройки более или менее понятен: нужно идти в глубь вещей от сущностей первого порядка, как они представлены в новой концепции природы уровнем вещей-образцов, к сущностям второго порядка и т. д. Но для сознания этой эпохи идти 'в глубь вещей' не могло осмысляться в категориях пространства. Естественная триада католической теологии: до вещей – в вещах – после вещей, как и понимание природы перегородкой во времени, оставалась в силе, т. е. любое движение в глубь вещей неизбежно осмыслялось как движение и 'до вещей', в акт творения мира. Позже, в теологии протестантизма, где центральной категорией выступает богочеловек Христос в его моральных качествах, как и в немецкой классической философии, предмет которой если и не совпадает с предметом протестантской теологии, то во многом накладывается на него, это движение в 'до вещей' примет хорошо нам знакомую форму исторической ретроспективы, понимания всего ставшего как результата преемственных по моментам определенности изменений от некоторого начала, где это движение содержится как тенденция или как программа самореализации-самораскрытия во времени, т. е. все сущее будет пониматься как историческая экспликация формы, имплицитно заложенной в началах. Первым на этот путь встанет Лейбниц в монадологии, ему принадлежит 'принцип непрерывности' – постулат однозначной преемственной связи прошлого через настоящее с будущим, без которого историческая ретроспектива невозможна. Но основная работа по созданию понятийного и категориального аппарата науки велась все же в рамках тезаурусной связи с католической теологией, в которой 'до вещей' имеет не исторический смысл развертки во времени, а логико-лингвистический смысл мгновенного определения по слову.
Это родимое пятно тезаурусной генетической связи с католической теологией а именно с истолкованием 'до вещей' в реализме, опытная наука сохраняет и сегодня: ее предмет и ее результаты располагаются в ахронии, т. е. причастны вечности, не содержат идеи преемственного изменения по времени. Результаты, будь то закон Архимеда или постоянная Планка, немедленно переселяются в мир иной, в мир 'до вещей' на правах очередного догмата естественнонаучного символа веры, который познан человеком через открытие-откровение и представлен в логике понятий – на языке творения 'до вещей'. А язык этот, будь он логосом, уордом, словом, остается неизменным и сохраняет полную силу на весь период 'после вещей', независимо от того, к какому именно моменту и к какой именно пространственной точке этого периода принадлежит сам акт человеческого открытия этого догмата и его социализации в догмат для человечества.
Но все причастное вечности должно пройти через сакрализацию, стать чем-то на фоне вечности и для вечности, стать выразимым и прежде всего измеримым в жестких однородных шкалах вневременных и внепространственных единиц, нанесенных на основание вечности. Науке, как и естественной теологии, нельзя без этих фоновых оснований вечности, без твердой уверенности в том, что 'туз и в Африке туз', что
