— Какой срок? — уточнил Волков у Гуляйбабки.
— Когда достанете. Мы не торопим.
Туркин вздохнул:
— Ох, Волков! Вечно ты выпрашиваешь время.
— А как же, Сергей Гаврилыч. Да затяни я это дело, вы ж шкуру с меня спустите. Подчиненный должен точно знать, когда и что…
— Ну вот что, подчиненный, — вмешался командир отряда Лосев. — Нынче все подготовишь, а завтра лично вручишь.
— Вот это дело! — пробасил Волков. — Разрешите действовать?
— Действуй!
Туркин подошел к стоявшему в углу кабинета рыжему сейфу, отомкнул его и достал какой-то замусоленный конверт-треугольник.
— А теперь, наш гость, позволь вручить тебе, надеюсь, долгожданное, — и протянул конверт. Гуляйбабка схватил письмо:
— Когда оно пришло? Как к вам попало?
— Вчера, самолетом. Видать, за вами следят. Знают, где вы.
— Но оно же из Белоруссии. Из Полесья.
Туркин улыбнулся:
— Чудак. Думает, мы тут сидим, как удельные князья во время нашествия хана Батыя. У нас со всеми связь. И с Белоруссией, и с Украиной… Едино оккупантов лупим.
Туркин говорил еще что-то, но Гуляйбабка уже весь был в письме.
'Милый Ванечка! — начиналось оно. — Шлю тебе с этими листочками низкий поклон и частичку своего сердца. Я бы послала тебе его полностью, но боюсь, письмецо мое не дойдет, затеряется. Лучше я буду беречь его для тебя. Я жива, здорова, только все ноги в кровавых мозолях, потому что мы не стоим на месте и все время в боях, походах… Воевать нам стало труднее. Фашисты не те пошли. Осторожничают, прячутся, а от нас бегают как угорелые. Да и как им не бегать, коли вся земля, вся Белоруссия горит у них под копытами. Ты, может, слыхал? На днях наши минчане укокошили прямо в постели палача белорусского народа гауляйтера Кубе. Ему подложили в постель мину, и она разнесла его в клочья. Получила весточку от мачехи. Она тоже «воюет». Пишет, что одного обера, который лез в курятник, огрела по спине коромыслом, за что три дня просидела в подвале полиции, но, слава богу, выпустили. Взяли расписку, что коромысло против оккупационных властей она больше не применит. Ну, прощай! Меня торопят в дорогу. Целую тебя сто тысяч раз!
Гуляйбабка бережно сложил письмо, улыбнулся. Это заметил секретарь райкома, кивнул:
— Ну что? Доброе письмецо тебе вручил?
— Лучше и быть не может. Я получил в нем частицу сердца и сто тысяч поцелуев! Туркин кивнул Лосеву:
— Слыхал, Лось, какие подарки шлет нам Белоруссия?
— Слыхал, Сергей Гаврилыч. Завидно. Моя жена очень скупа на поцелуи. На днях сказала: 'Если в этом году не разобьете фашистов, мы вас так поцелуем, что забудете, каков и вкус у поцелуев'.
Туркин, занятый своим, не расслышал этих слов. Он подошел к собравшемуся уходить Гуляйбабке:
— Куда ж вы теперь, Иван Алексеич? Из дятьковских лесов, имею в виду?
— Поближе к Брянску, товарищ, секретарь. Туда, где старосты и фрицы так нуждаются в помощи БЕИПСА.
16. «ПОДАРОК» МАЙОРА ШТЕМПЕЛЯ. ЗАВЕЩАНИЕ 'НАЦИОНАЛЬНОГО ГЕРОЯ'
Пока Гуляйбабка гостил у дятьковских партизан, его подчиненные разыскали знаменитую полевую почту майора Штемпеля, передали (как и было велено) ему и его «ланям» поклон от БЕИПСА и заодно «стащили» мешок писем, предназначенных к отправке с фронта в Германию. То, что представляло интерес для командования, было отослано по назначению, а оставшуюся корреспонденцию Гуляйбабка взял на чтение своим бойцам и партизанам.
Послушать, что пишут претенденты на Брянские леса, Урал и кубанско-полтавский чернозем, собралось человек двести. У пылающего средь елей костра негде было ни стать, ни сесть. Гуляйбабку прижали к самому огню, и он вынужден был взобраться на поваленную буреломом ель, а, усевшись там, долго призывал к вниманию жмущихся поближе к теплу людей. Но вот наконец угнездился, угомонился последний оттертый, в костер подбросили сухого хвороста, и Гуляйбабка взялся за письма.
— Товарищи! Я не буду вам читать письма от и до, — оговорился сразу он, в письмах, разумеется, много интимного, и для вас это неинтересно.
— Как так неинтересно?!
— Читайте все! Все нам читайте! — зашумели партизаны.
— Ну что ж. Все так все. Читаю: 'Дорогая моя берлиночка, — пишет некий солдат Кранц. — Шлю тебе поклон из медвежьих Брянских лесов. Как и прежде, я люблю тебя крепко и не менее крепко ругаю. Не бог, не черт и не Гитлер подтолкнули меня, не подлежащего призыву, в войска рейха пойти воевать. Ты! Только ты, Кет, совершила эту глупость. Вспомни, что говорила ты, когда мы сидели с тобой на лавочке в парке и слушали бодрые марши духового оркестра. Ты тогда сказала: 'Не пугайся, милый, иди. Война молниеносная. Ты обогатишься в России и молниеносно вернешься'. Да, ты оказалась «права», как доктор Геббельс. Мы «победили». Война «кончилась» молниеносно, и я сижу рядом с тобой и целую тебя в розовые губки. Идиотизм! Несбыточные иллюзии. Молниеносно тут можно получить только пулю в лоб или осколок в брюхо'.
— Молодец солдат! Верно разобрался! — зашумели вокруг. — Послал бы он эту Кет к козлу под копыто.
— Поздно хватился, идиотина!
— Тише! Не мешай читать. Продолжайте, Иван Алексеич.
— Читаю: 'Что касается обогащения, то могу сказать одно. Я давно уже обогатился. Вшами! Их у меня, моя милая, полон мундир. Мы три месяца не мылись. Ходим грязные, как свиньи. Жаль, что не хрюкаем. Но, видимо, скоро захрюкаем. Прощай!'
Гуляйбабка вскрыл еще конверт, быстро пробежал глазами по страничке.
— Письмо свеженькое. От обер-ефрейтора Бегге. Он пишет: 'Тяжко нам тут. Ох, как тяжко! Впереди смерть от русской пули или снаряда, сзади смерть от русских партизан. Куда ни обернешься, всюду смерть смотрит па тебя. Народ ненавидит нас, русские стараются всячески помешать нам, кто чем может'.
— А что ты, курва, думал, что с цветами тебя встречать тут будут? выкрикнул кто-то. — Не на тех нарвался, господин обер-ефрейтор.
Пока произносился этот короткий монолог, Гуляйбабка подготовил к чтению еще одно письмо. Впрочем, это было не письмо, а страницы из дневника, которые владелец обер-лейтенант Фридрих Бишеле отсылал своей супруге.
— 'В мрачную пустыню вступили мы на танках, — читал Гуляйбабка. — Кругом ни одного человека, но всюду и везде, в лесах и болотах носятся тени мстителей. Это партизаны. Неожиданно, точно вырастая из-под земли, они нападают на нас, режут и исчезают, как дьяволы, проваливаются в преисподнюю. Проклятие, никогда и нигде на войне мне не приходилось переживать ничего подобного. С призраками я не могу воевать. Сейчас я пишу дневник и с тревогой смотрю на заходящее солнце — лучше не думать… Наступает ночь, и я чувствую, как из темноты неслышно ползут, подкрадываются тени, и меня охватывает леденящий ужас'.
Гуляйбабка обратился к кочегарившему у костра деду Артему:
— Ай-яй-яй, дед Авдошенко. Какого страху нагнал ты на обер-лейтенанта! Душа у бедняги вскочила в пятки.
